Евгений Дырин - Дело, которому служишь

Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"

Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.

- А ты сделай звездочку и вынеси на поля, - сказал ему Полбин. - Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!

Где сейчас они, боевые товарищи - Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.

Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...

Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...

Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета - это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"

Глава II

Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.

В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.

Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.

Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем - значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.

Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.

По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.

- Сядем покурим, а? - сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.

- Гусенко! Куда ты сел? - крикнул, нагибаясь, черноглазый. - Мина!

Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.

- Ничего, она дохлая, - сказал Гусенко. - Кинь ее, Петя.

- Дай-ка мне, Белаш, - проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.

- Легче, Панин, - сказал Гусенко. - Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.

На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.

Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.

- Недолет сто метров, - произнес он. - Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...

- Если, если... Кто сегодня сводку слушал? - спросил Гусенко, обнимая колени руками.

Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.

- Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...

- Ну, что?

- Ничего существенного не произошло.

- На всех?

- На всех фронтах.

- Сегодня какое - десятое? - вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. - Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же - "ничего существенного"? Днем и ночью идут...

Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.

- Твои боевые друзья, - ответил Гусенко, глядя на дорогу. - Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.

- Я-то вряд ли, - Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. - Командир корпуса сказал, что моя специальность - разведка.

- Понравилось?

- Ему понравилось, - невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". - Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...

- Быть тебе с орденом, - сказал Белаш, блеснув черными глазами. - Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.

- Что значит влюбится? - Панин опять потер бритый подбородок. - Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.

- Да-а, - усмехнулся Гусенко, погладив усы. - Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? - Он повернулся к Белашу.

- Кто? Синицын.

- А-а, Синицын! - Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. - Давно?

- Позавчера.

Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.