Сергей Голицын - Записки уцелевшего

В устье Свири, на пристани Вознесенье, пересели на другой пароход, поплыли по лазурному Онежскому озеру в Петрозаводск, оттуда, уже на третьем пароходе, отчалили в Сенную губу. Это пристань на Климецком острове, напротив Петрозаводска, — конечный пункт нашего плавания по воде.

С того села наметили мы начинать наш пеший поход по Заонежью. В своей заплечной сумке, в отдельной брезентовой, непромокаемой тряпочке, вез я рекомендательное письмо сенногубскому священнику. А писал то письмо научный сотрудник музея этнографии и добрый друг нашей семьи Юша Самарин. За год до нас в составе фольклорной экспедиции приехал он сюда записывать в этих нетронутых краях старинные песни, былины и сказки. А квартировал он у батюшки на всем готовом, да еще ухаживал за его двумя дочками-учительницами. Он рассказывал нам, какая тут красота берегов Онежского озера, какие избы с нарядной резьбой и главное — какие гостеприимные люди живут. Ну как же туда не поехать?

Еще на пароходе познакомились мы с двумя коричнево-загорелыми девушками-учительницами, сидевшими на палубе на одной скамейке с нами. Поговорили, посмеялись, они начали кокетничать. И тут выяснилось, что они дочери сенногубского священника — всю зиму жили в занесенных снежными сугробами заонежских деревнях, учили ребят и копили деньги, а кончились в школах занятия, поехали они в Крым и теперь возвращаются, чтобы всю зиму вспоминать о море и копить деньги на следующую поездку.

Сразу нашлись темы для оживленных разговоров. И они, и мы перебирали достоинства Юши Самарина; они рассказывали и о других участниках экспедиции, особенно о руководителе — профессоре Юрии Матвеевиче Соколове, директоре московского Исторического музея. За оживленной беседой незаметно прошло время. Пароход повернул к пристани.

С тех пор как появились на русских реках пароходы, их всегда сбегались встречать толпы. Так и в Сенной губе. На пристань в праздничных одеждах собралось множество народа, гармошка весело играла, молодцы и девчата улыбались, дети глазели разинув рты, старухи молча стояли.

Но не на толпу я глядел, пока пришвартовывался пароход, а на ряд изб на высоком берегу. Ах, какие высились: видно, недавно срубленные, в один, в два этажа, с ярко выкрашенными в разные цвета резными наличниками! Нарядны были избы. Поодаль стояла, видно, недавно подновленная, трехглавая деревянная церковь.

Еще раз хочется повторить: за всю русскую историю 1928 год был для крестьянства лучшим и обильнейшим. Бухаринский, многажды раз тогда повторяемый призыв — "Обогащайтесь!" — осуществлялся в жизни.

И хоть слухи, исполненные тревоги, уже расползались по всей стране и злобные статьи о кулачестве заполняли газеты, крестьяне трудились на полях и лугах не разгибаясь. А на суровом севере еще приходилось выбирать камни из земли и складывать их грядами по межам делянок. Очищали земледельцы нивы, удобряли, распахивали, засевали, убирали урожай. Знали они: для себя стараются…

Полвека спустя один мой знакомый рассказывал, как на пароходе также причаливал к Сенногубской пристани, и также народ встречал. Но что-то не заметил он праздничных нарядов, и гармошки не услышал. И точно так же, как и меня, поразили его красота изб на горе и затейливость резьбы. Но многие из них стояли заколоченные, от ветхости потемневшие, набок похилившиеся…

Поповны повели нас к самому нарядному и большому двухэтажному дому, стоявшему невдалеке от церкви. Мы поднялись по лестнице. Они оставили нас одних в парадном зале под иконами.

А через некоторое время внутренние двери раскрылись на обе створки, и появилась целая процессия: впереди шла старшая поповна с кипящим самоваром, далее ее сестра, далее их мать с посудой, с подносами, наполненными разной снедью, последним шествовал сам батюшка, высокий, с длинной седой бородой, в добротного сукна рясе, дородный, величавый, значительный. Так величаво выглядели тогда иные сельские священники — утешители верующих своей паствы.

И началось обильное пиршество. Андрей меня потом упрекал, что я опять не постеснялся ухватить третий кусок пирога с рыбой.

Сам батюшка ел мало, пространно отвечал на любопытные наши вопросы о сказителях былин, о сказочниках, о судьбе олонецких монастырей, называл села, где сохранились старинные храмы; он посоветовал нам сперва пройти за пятнадцать верст на южную оконечность Климецкого острова, посмотреть тамошний, недавно закрытый монастырь, затем вернуться. Пообещал нам устроить путешествие на лодке в Кижи. А далее — куда посоветует нам направить свой путь кижский священник.

Переночевали мы на широкой перине, постеленной нам на полу парадной комнаты, под иконами, а утром, сытно позавтракав, мы отправились ко Климецкому монастырю.

Там был дом для престарелых. Заходить внутрь мы не стали, а долго сидели на каменистом берегу Онего, глядели, как накатываются одна за другою волны с пенистыми гребнями, вглядывались в безбрежную даль…

Запомнилась мне на росстанях дорог маленькая бревенчатая часовенка с крылечком на четырех резных стобиках, с нехитрой резьбой под крышей. Ужаснуло нас увиденное внутри — разломанный пустой иконостас и загаженный пол. Тогда такое кощунство только еще начиналось.

А теперь — страшно сказать! — ведь мы привыкли к поруганным святыням. Случается и мне заходить в развалины храма. Войду, посмотрю по сторонам — и выйду, думая совсем о постороннем. И другие остаются равнодушными, потому что… привыкли.

Переночевали мы опять у сенногубского батюшки. Сердечно распрощались с ним и его семьей. Он благословил нас на дальнейший путь.

А года полтора спустя Юша Самарин мне говорил, что Юрий Матвеевич Соколов получил от одной из поповен письмо. Она писала, что ее отец арестован, сидит в Петрозаводской тюрьме, просила помочь. Но чем в те времена мог помочь даже известный ученый?!

Сейчас не помню, сколько верст мы плыли до Кижей, огибая маленькие, поросшие лесом островки. Гребли два парня, временами одного из них сменял Андрей; меня до весел как неумеху не допускали.

О Кижах много написано, повторяться не буду. Тогда оба храма были обшиты толстыми плахами. Как они выглядят теперь — не видел. Любуясь их фотографиями в книге Грабаря, мы были подготовлены их лицезреть. И все же впечатление от их огромности, от многоглавия было грандиозное.

Кижский батюшка был, наверное, лет на двадцать моложе сенногубского и столь же гостеприимен. После обеда, достаточно обильного, повел он нас внутрь сперва двадцатидвухглавого храма, потом двенадцатиглавого. В сенях первого из них он показал нам бумагу, в рамке и под стеклом висевшую на бревне стены. Надпись гласила, что храм может быть использован только для богослужений, а не для каких-либо иных целей. Внизу, после упоминания многих должностей и званий, стояла подпись того же профессора Ю. М. Соколова и печать приложена. Слышал я, что был он не только крупнейшим ученым-фольклористом, но и просто хорошим человеком.