Анри Труайя - Александр Дюма

Когда обед подходил к концу, триста всадников, собравшись перед дворцом, выпили за здоровье французского гостя, издавая оглушительные крики «ура!». Для того чтобы ответить на их приветствие, князь Тумен велел принести Александру, чей бокал показался ему слишком маленьким для такого великого человека, оправленный в серебро олений рог и приказал вылить туда целую бутылку шампанского. Позже князь предложил гостю помериться силами в борьбе, сказав, что победитель получит один из тех великолепных патронташей, которыми украшается кавказский костюм. Александр принял бой. Оба разделись до пояса, встали в центр кольца почтительно ожидающих начала соревнования зрителей. «У князя было больше привычки к таким упражнениям, – рассказывает Дюма, – но я оказался явно сильнее. […] Через пять минут он упал, а я упал на него. Как только его плечи коснулись земли, он признал себя побежденным». После этой дружеской схватки противники потерлись носами и пошли окунуться в воды Волги, наполовину скованной льдом. «Тем, кто меня знает, – сообщает Дюма своим читателям, – известно, насколько я равнодушен к переменам погоды».

Седьмого ноября, уже в Кизляре, Калино, его переводчик, с ним распростился, и Александр, перебравшись через Терек, оказался на территории Кавказа. Очередная смена культуры и нравов. Грузинские обеды и ужины были не чем иным, как грандиозными попойками, требующими немалого мужества и выдержки. Тут не мерились физической силой – тут шло состязание в том, кто кого перепьет, кто дольше продержится, соседи по столу бросали друг другу вызов, а в подобных условиях трудно остаться здоровым. Но жителей этого не вполне еще завоеванного края, на взгляд Дюма, подстерегала и другая опасность. Между казаками, состоявшими на службе империи, и чеченцами, не желавшими признавать владычества русских, шла беспощадная партизанская война. На дороге в станицу Червленую охрана Дюма подверглась нападению горцев. Один из казаков был убит чеченцем, который тотчас отрезал голову врага и принялся размахивать ею перед глазами у «проклятых православных захватчиков». Другой казак немедленно бросился на агрессора, желая отомстить за обезглавленного товарища. На этот раз убитым оказался чеченец, и победитель, перерубив шею побежденного, показал окровавленный трофей товарищам по оружию, что те, в свою очередь, шумно приветствовали. Подчеркивая жестокость ежедневных стычек, о которых никто не писал в газетах, Александр воздает должное и храбрости казаков, и смелости их врагов. Он испытывает даже своего рода нежность к российской «колонии», сумевшей сохранить своеобразие, гордость и беспечность, несмотря на нависшую над ней тягостную тень метрополии. России, «сумрачной правительнице, которую ее величие не делает веселее», он противопоставляет Грузию, «веселую рабыню, которую даже рабское положение не способно опечалить». Кроме всего прочего, грузинки показались Дюма одними из самых красивых женщин на свете, а грузины – образцом мужественной красоты.

В Дербенте князь Багратион познакомил гостя с городом, а делегация персов расхвалила его талант рассказчика. Но прочли ли они хотя бы одну строчку из его сочинений? В Тифлисе Александр торжественно отпраздновал наступление нового, 1859 года, нанес визит градоправителю, князю Барятинскому, и, по обычаю, стал участником множества застолий. Но между двумя приемами, между двумя прогулками он умудрялся все-таки выкраивать несколько часов для того, чтобы продолжать записывать свои дорожные впечатления. За путевыми заметками из России последовали заметки о путешествии по Кавказу. Эта работа, которой он занимался урывками, не мешала ему время от времени вспоминать милых его сердцу людей, оставшихся на родине. И тогда, на время отложив исполнение своих обязанностей репортера, он предавался праздному блаженству сплина . «Кроме тебя, – пишет он Эмме именно в такие дни, – меня никто на свете не любит, никто обо мне не думает, никто обо мне не тревожится. Я чувствую себя одиноким и совершенно всеми позабытым, так что могу почти в полной мере наслаждаться счастьем, каким обладают только умершие, не подвергаясь неприятности быть погребенным». Правда, почти сразу же следом за тем он прибавляет: «Я помолодел на десять лет, судя по тому, сколько я чувствую в себе сил, и мог бы сказать то же самое о своем лице. […] До чего хороша эта свобода делать что захочешь, одеваться как захочешь, вести себя как захочешь, идти куда захочешь!» Но когда же он пишет искренне – когда жалуется на одиночество или когда радуется тому, что так юношески крепок и свеж в свои пятьдесят шесть лет?

С сыном Александр говорит более прямо и откровенно: «С Новым годом, доброго тебе здоровья, прими все самые нежные и самые отеческие пожелания моего сердца, я люблю тебя. […] В понедельник уезжаю на гору Арарат. Постарайся повидаться с Деннери [один из соавторов Дюма-отца], скажи ему, что я привезу отсюда черкесский роман, из которого, думаю, можно будет сделать прекрасную драму. Мне кажется, это будет достаточно ново: герой-татарин и героиня-черкешенка, выведенные на подмостки человеком, который спал с черкешенками и участвовал в перестрелке с татарами». Стало быть, даже подпав под очарование дикой красоты этого края, он не забывает о выгоде, которую сможет из этого извлечь для будущей своей работы. Охотился ли Александр на крупную дичь, разглагольствовал ли до хрипоты на пирах, подвергался ли неприятельскому обстрелу из засады или ухаживал за калмыцкой красоткой – он никогда не забывал о том, что прежде всего он – писатель и что все попадавшееся ему волею обстоятельств на глаза должно послужить главному: сочинению романов и пьес.

В начале февраля, вдоволь настранствовавшись по заснеженным дорогам Кавказа, Александр и Муане прибыли в Поти, город на побережье Черного моря. Они поселились в гостинице, дожидаясь прихода судна. Александр, чтобы убить время, охотился, ловил рыбу, писал заметки. Среди служащих гостиницы приметил молодого грузина по имени Василий, с виду крепкого и расторопного, и предложил ему поехать во Францию. Тот сначала удивился, затем поспешил согласиться с благодарностью потерявшейся собаки, которую берут на псарню. Желание повиноваться и преданность были, видимо, у него в крови. На следующий день хозяин и новый слуга покинули Кавказ на русском судне «Великий князь Константин», а в Трапезунде пересели на французский корабль «Сюлли». После шестидневной стоянки в Константинополе они добрались до острова Сира в Кикладском архипелаге, где Дюма сошел на берег, чтобы заказать греческому кораблестроителю, к которому ему посоветовали обратиться, для себя яхту, естественно, заранее назвав ее «Монте-Кристо»; а как же иначе – ведь это счастливое для него имя, имя-талисман! На этой яхте Александр и намеревался совершить то самое средиземноморское плавание, о котором так давно и страстно мечтал.