Анри Труайя - Александр Дюма

Хорошенько порывшись в исторических книгах, он набрел на историю конфликта между братьями Каем и Тиберием Гракхами. Пьеса «Гракхи» была написана стремительно, и вскоре Дюма уже показывал ее друзьям. А они высказались пессимистически: слишком много политики, слишком много жестокости, слишком много призывов к народу!.. Даже если цензура и пропустит это подстрекательское сочинение, ни один театр не отважится его поставить.

Александр, не унывая, засунул рукопись в дальний ящик и принялся за рифмованное переложение шиллеровского «Заговора Фиеско в Генуе». Но и тут промашка! В этой пьесе оказалось полным-полно республиканских выпадов, которые тоже могли не понравиться властям. А пока он гнул спину над инсценировкой, усердно пересказывая историю странного заговора Фиеско с ее двумя героями, один из которых, для начала попытавшись уничтожить тиранию, в свой черед сам становится тираном, а второй продолжает непримиримую борьбу за свободу, – пока он так старательно трудился, исписывая страницу за страницей, в маленьким мирке канцелярии герцога Орлеанского происходили глубокие и серьезные изменения.

Благоприятную обстановку следовало использовать. Поняв, что кругом происходят перемещения и повышения, Александр вынырнул из своих литературных трудов и, набравшись смелости, попросил Удара назначить его на должность с окладом в тысячу восемьсот франков. Тот согласился, добавив, правда, что Александру ради прибавки придется перейти из канцелярии в службу социальной помощи. Можно ли было рассматривать это как повышение по службе? С одной стороны – да, поскольку прибавили жалованье, а вот с другой – нет, поскольку теперь, занимаясь благотворительными делами, он будет пребывать в безвестности, вдали от ослепительного сияния его королевского высочества. Хотя не все ли ему равно? Главное – это три сотни франков прибавки к годовому жалованью! Такие деньги никогда не помешают человеку, у которого на руках мать, любовница и малыш!

Вообще-то Александр все реже и реже навещал Лор Лабе и с каждым разом испытывал, приходя к ней, все большее разочарование. Привычка притупила желание, и, как ни старался молодой человек пробудить в себе нежность, его только раздражал вечно болтавшийся между ним и любовницей ребенок, который пускал слюни, лепетал что-то невнятное, хныкал и упорно называл его «папа».

К счастью, Мари-Луиза по-прежнему ничего не знала или делала вид, будто ничего не знает об этой уже обременительной для сына связи. И каким же облегчением для него было, исполнив свой долг по отношению к незаконной семье, вернуться домой к матушке! Она-то, по крайней мере, не задавала ему никаких нескромных вопросов, она постоянно восхищалась всем, что он делает, и для полного счастья ей было достаточно смотреть на него, слушать его, быть рядом, дышать одним воздухом. Настолько же, насколько Александр блаженствовал в роли сына, он оставался равнодушен к мысли о том, что и у него самого есть сын. Но, разумеется, одной только Мари-Луизы, хотя она и была в его глазах воплощенным идеалом женщины, ему было недостаточно, он искал вдали от нее мимолетных встреч, легких побед над слабо обороняющейся добродетелью, поверхностных связей, – и это неизменно удавалось. Когда ты красив лицом, крепок телом, здоров, силен и при этом у тебя чарующий взгляд и хорошо подвешен язык, ты всегда будешь иметь успех у женщин. Если бы только директора театров были к нему так же благосклонны! Но те утверждали, будто ничем не смогут ему помочь, пока он не «сделает себе имя».

Самому же Александру отсутствие громкого имени нисколько не мешало посматривать в сторону Французского театра. После смерти Тальма барон Тейлор, королевский комиссар при театре, искал способов вновь завоевать публику, охладевшую к «Комеди Франсез» после кончины кумира. Тейлор изощрялся, придумывая декорации, костюмы, выбирая постановки, которые показали бы всем, что спектакли театра по-прежнему великолепны: как раз в это время состоялась премьера грандиозной исторической комедии «Людовик XI в Перонне» по роману Вальтера Скотта «Квентин Дорвард». Снова Вальтер Скотт! Александр подумал, что он был тысячу раз прав, намереваясь использовать сочинение этого автора для создания собственного драматического произведения. Фредерик Сулье, присутствовавший 15 февраля 1827 года на первом представлении «Людовика XI в Перонне», вышел из зала в полном восторге. Теперь он, несколькими месяцами раньше отказавшийся работать над «Шотландскими пуританами» того же Вальтера Скотта, признал, что был не прав, теперь он снова увлекся проектом.

Александр, обрадованный этой переменой мнения, не сомневался в том, что перья, трудящиеся в братском единении, приведут соавторов к победе. Наставниками в искусстве строить диалог, внезапно поворачивать ситуацию и усиливать напряжение для них были Шекспир, Шиллер и все тот же Вальтер Скотт, но вместе с тем они полагались на силу собственной молодости, которая должна была помочь им обновить сюжеты и методы великих предшественников.

А в то время как они трудились, «заново создавая» исторический театр, Карл Х совместно с Виллелем сделали все для того, чтобы недовольство правительством возросло, попытавшись навязать так называемый «закон справедливости и любви», который должен был задушить прессу налогом в один франк с каждого печатного издания. Выступления против этого «варварского», по выражению Шатобриана, закона последовали незамедлительно. Начались уличные беспорядки, принявшие такой размах, что Виллелю пришлось отозвать проект. Слишком поздно! Недоверие к власти распространялось все шире. 29 апреля, во время парада Национальной гвардии на Марсовом поле, Карла Х встретили злобными выкриками: «Долой министров! Долой иезуитов!» Александр, затерявшись в толпе солдат-граждан, кричал громче всех. В тот же вечер Национальная гвардия была расформирована.

Дюма был в эти дни необычайно возбужден, хотя считал себя слишком занятым собственными делами и планами для того, чтобы ввязываться в политику: Франция как-нибудь сама разберется. И все-таки – кто же он? Кто же – бонапартист из ностальгических побуждений, роялист умом, республиканец душой? Он и сам толком не понимал, однако испытывал настоятельную потребность присоединиться к тем, кто говорит «нет». «Нет» – установившемуся порядку, «нет» – официальному признанию, «нет» – неправедно нажитому богатству, «нет» – старости…

Для того чтобы мир принадлежал людям его поколения, полагал Александр, надо ниспровергнуть тех, кому выгоден нынешний режим. Начиная с «ультрароялистов», которые безоговорочно поддерживают Карла Х, и заканчивая пользующимися успехом писателями, которые не дают молодым занять их место. Он готовился к борьбе с тем большим пылом, что ему нечего было терять. Мать вечерами подолгу смотрела, как «малыш» лихорадочно пишет и пишет при свете лампы. Что он делает – возводит для себя пьедестал или роет себе могилу? В два часа ночи, когда сын, смертельно уставший, но полный самых радужных надежд, падал на постель, она тоже укладывалась спать, моля Бога о покровительстве их семье, над которой нависла опасность мании величия.