Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

– Знаешь, милая, – задумчиво сказал он, – наша истинная родина не отмечена на картах. Каждый из нас имеет свою – такую, которая смеется над географией. Не стану лгать: знала бы ты, как у меня затрепетало сердце, когда я ступил на землю Франции! Мигом ожили все воспоминания, а их, сама понимаешь, было множество! Я с головою окунулся в счастье! А потом меня захватили политические события. Знаешь, там политика тоже отравляет воздух. Повсюду – недовольства, ссоры, ненависть к соседу, страх за будущее… Но хотелось излечиться от этих навязчивых мыслей, и я стал посещать театры. А театры в Париже превосходные! И танец там в почете. Правда, не так, как в России, это очевидно. Но начало положено! Дягилев во Франции делает доброе дело! Он ищет пути привлечения туда лучших танцовщиков, лучших танцовщиц из России! Ну, а поскольку он щедро платит, ему это удается! Кстати сказать, он не лишен таланта. Я не всегда одобряю его реформаторскую манию, но признаю, что в его идеях есть последовательность. Вот только не рискует ли он, отдавая предпочтение естественности перед техникой, превратить хореографическое искусство в бесформенную кашу? Дозволяя все, он не придет ни к чему. Или же придет к какой-нибудь чуши, что то же самое! Если так будет продолжать, танец больше не станет визуальным переложением музыки, а будет просто гимнастикой, предназначенной для выражения самых элементарных чувств! Счастье еще, что мы до такого не дошли! Надо бороться, сопротивляться… Сказать короче, все, что я видел во Франции, будь то на улице или на сцене, очень меня беспокоит!

– Так вот почему вы вернулись в Россию?

– Нет, – сказал он. – Вовсе не потому, что во Франции меня что-то раздражило или разочаровало. Я возвратился, потому что…

Он поколебался, сделал паузу, давая понять, что не заблуждается, и завершил фразу потухшим голосом, словно признание дорого стоило ему:

– Я вернулся потому, что понял: если та земля – моя родина, то земля моей жизни – здесь! Je parle russe comme un cochon [19], я едва знаю историю этой необъятной страны, и тем не менее все русское трогает меня так же, как если бы я родился в Москве и написал на русском языке свои первые письма любви! Что дала мне Россия, так это возможность проявить себя в ремесле, которое остается смыслом моего существования. Чувство дружбы, которое испытывает ко мне народ, забывший о чужеземных корнях моего происхождения, родило меня на свет во второй раз. Здесь, в России, каждый – от Государя Императора до бедного студента, который наскреб денег на билет, – старался помочь мне привести русский классический танец к триумфу, который перешел границы страны и дошел до Франции!

– Все? И даже Теляковский? – иронически прошептала я.

– О да! – вскричал Мариус Петипа. – Он думал, что лишит меня куражу своими глупыми препонами, а на деле открыл мне глаза на глубокий смысл моих усилий. Возвращаясь к своему прошлому, я могу сказать, что, невзирая на Теляковского, невзирая на всех тех, кто там и сям меня еще критикует, я всегда буду считать, что остаюсь в неоплатном долгу перед Россией за то, что она постоянно поддерживала мое творчество! Если я смог сделать карьеру хореографа, то это благодаря стране, в которой я был иноплеменником. Любуясь пышными красотами Парижа, я тосковал не только по невским берегам, но и по музыке русских голосов на улице, бесконечным русским степям, простору русских полей, русским березам и удивительному запаху борща, который доносится из кухни, когда переступаешь порог скромного русского дома. Если хочешь, милая, отобедаем с нами – погоди, скоро будет готов французско-русский борщ с пирожками! Идет?

Я приняла приглашение всем сердцем, хотя дома меня ждал отец. Но я предупредила его, что, может быть, останусь в гостях у Петипа. Он о том не беспокоился: пусть будет так! Конечно, я теперь знала, что Мариус Петипа вернулся в Санкт-Петербург не из-за меня, а из-за своей любви к России, и тем не менее осталась с чувством, что одержала победу. Ведь и я в его глазах в какой-то мере воплощала в себе страну, имя которой – Россия! Этого было достаточно, чтобы во мне взыграло чувство радости.

После вкуснейшего обеда, за которым мы приятно поболтали, я вернулась домой и обнаружила, что родитель мой уже откушал без меня и завалился почивать. Я обняла его, хотя он уже находился в полудреме; он даже не стал меня спрашивать, как я провела вечер, и я отправилась к себе в комнату, испытывая легкие угрызения совести по поводу неверности ему. Точно так же, как Мариус Петипа считал своей родной землей ту, что одарила его успехами и дружбой, так и я считала своим родным домом не тот, где прошло мое детство, а тот, где я теперь была так счастлива. Я думала о счастье – и вдруг вскоре после возвращения Мариуса Петипа почувствовала, что это освобождение и эта гармония оказались под угрозой.

1905 год был ознаменован в России не только военными и политическими событиями, но и опасным отклонением артистического вкуса у интеллектуалов, взыскующих сомнительных новинок. Американская танцовщица Изадора Дункан [20], завоевавшая Париж и Берлин, и предприняла теперь поход на северные европейские столицы. Ее появление в Петербурге оживило споры между консерваторами и новаторами. Многочисленные зрители, алчущие оригинальных сенсаций, кричали «ура!» эволюции от сильфид к босым ступням и струящимся вуалям. Она не носила трико, надевала тунику на обнаженное тело, выставляла напоказ голые ноги и танцевала под музыку, для танцев не предназначенную, что давало ее движениям еще большую свободу. В контраст этому языческому празднеству тела правила классического балета казались исполненными обветшалой строгости и холодности. Апологеты Изадоры заявляли, что она привнесла в хореографию такую же новизну, как французские импрессионисты в искусство живописи. Мариус Петипа не посетил ни одной выставки новомодных любимчиков петербургских салонов. Но он внимательно читал рецензии в газетах и журналах, вслушивался в рассказы тех, кто видел Изадору во плоти, и не упускал случая предостеречь собеседника, какой ущерб для театральной жизни страны может таить появление этой чаровницы-искусительницы.

– Это не танец, – внушал он. – А всего-навсего мимика, дурно списанная с античности, гимнастический дивертисмент, не имеющий будущего! Ну что ж… Ходите, любуйтесь на нее! Только не вздумайте ей подражать! Ее легкость завлечет прямо в пропасть!..

В отличие от Мариуса Петипа, я видела Изадору на сцене и разделила его точку зрения об этой жрице стихийного танца, хоть и таила надежду, что все же есть чему поучиться у этого бунта женского тела против традиционных требований. Я робко изложила перед своим почтенным маэстро, который становился все более скептическим, гипотезу, что после бурной рекламы, которой нам прожужжали все уши, все успокоится и классический танец вновь обретет свой престиж, глотнув освежительного воздуха. Реакция Петипа на этот оптимистический прогноз была мгновенной: