Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

1905 год открылся волною забастовок, накрывшей все заводы Санкт-Петербурга, девятого января колонны рабочих, предводительствуемые неким попом Гапоном, с пением молитв двинулись к Зимнему дворцу. Я же, оставшись в это воскресенье дома с отцом, только к вечеру узнала о разыгравшейся на улицах столицы кровавой драме. Казаки, бросившиеся на манифестантов с саблями наголо, солдаты, палившие в упор по женщинам и детям невинным, крики из толпы: «Что же вы делаете? Стыд и позор! Мы не японцы!» Но Мариус Петипа, хоть и был, как и я, удручен происшедшим, не спешил обвинять Государя, который, как утверждали, укрылся в Царском Селе, чтобы не принимать депутацию от манифестантов. Вместо этого он пытался искать ему извинений: «Те, кто стрелял в народ, может быть, и убили нескольких безвинных, но боюсь, что в этот день получил смертельную рану еще один безвинный: царь. Вот что тяжелее всего!»

В этот злосчастный день в Александринском театре на спектакле «Горячее сердце» из зрительного зала раздались крики: «Зачем вы играете в такую минуту, когда на улицах льется кровь?» Скандал принял угрожающий характер, спектакль был прерван. 12 января в Мариинском должна была танцевать Анна Павлова в спектакле «Жизель». Но вместо спектакля состоялся митинг танцовщиков, и балерина произнесла на нем зажигательную речь, в которой покрыла презрением войско, стрелявшее в невинных рабочих, как во врагов. Во всей стране только и разговоров было, что об этом роковом Девятом января, прозванном «Кровавым воскресеньем».

26 числа того же месяца, когда страсти несколько поутихли, вновь смогла выйти на сцену Матильда Кшесинская [18]– в фантастическом балете «Конек-Горбунок», хореография которого была сочинена Мариусом Петипа десяток лет назад. Несмотря на настояние супруги, дочерей и вашей покорной слуги, он отказался пойти на спектакль. Вместо него отправилась я. На следующий день он обратился ко мне с вопросом, хорошо ли проскакал «Конек». Увы, мне пришлось сказать ему, что зал не был заполнен и на три четверти. Такое отношение публики было, увы, предсказуемо, ибо, невзирая на усилившийся полицейский надзор, все хоть сколько-нибудь представительные люди опасались выходить за порог, пугаясь покушений. Страх, ощущавшийся самыми высокопоставленными персонами империи, передался и артистам. Сам Петипа советовал любой хоть в какой-либо степени приметной женщине и любому мужчине с положением не высовывать из дома носу, так как террористы могли, обвинив их в безразличии к несчастьям бедноты, «проучить», чтобы побудить к более «социальному» поведению.

Его осторожность переросла в панику, когда из Первопрестольной пришло известие, что 4 февраля при всем честном народе был убит генерал-губернатор Москвы, дядюшка Николая II Великий князь Сергей Александрович. Исполнитель покушения эсер Каляев мгновенно прославился после ареста. На следующий день после трагического события Мариус Петипа поведал мне о своих планах, которые он вынашивал уже несколько дней. Ему хотелось возвратиться во Францию и провести там несколько месяцев, окунувшись в воспоминания о прошлом и позабыв о русских беспорядках. Ему шел уже 88-й год, и я опасалась, не утомит ли его столь долгое путешествие. Мариус ответил, что он уже слишком утомлен от Санкт-Петербурга, где у всех – начиная от самых высокопоставленных особ и кончая самыми презренными метальщиками бомб – съехала крыша. И хотя перспектива расставания вселила в мое сердце грусть, я не сочла себя уполномоченной отговаривать его, тем более что жена и дочь Вера открыто радовались возможности съездить с ним в Париж. 3 мая 1905 года я проводила их на вокзал и посадила в вагон. Выйдя снова на перрон, я увидела, как Мариус Петипа машет мне из полуоткрытого окна. Я подошла к окошку и подняла голову. Петипа подмигнул:

– Не забывай в моем отсутствии каждый день делать экзерсисы! Хочу найти тебя в лучшей форме, когда вернусь!

Я поклялась, что он сможет рассчитывать на мое прилежание, но понимала, что эти последние слова – как его, так и мои – растворятся в воздухе. Как только он ступит ногой на французскую землю, он тут же окунется в свое прошлое, начисто забудет своих русских друзей и меня в том числе. Ведь ему захочется только одного – дышать полной грудью воздухом своей родной земли! Пытаясь изобразить на своем лице улыбку, я в то же время просила Бога о том, чтобы поезд скорее отправился, ибо предчувствовала, что, если проводы затянутся, я не смогу больше сдержаться и ударюсь в слезы. Но вот наконец раздался третий звонок как сигнал освобождения – и состав, увозивший Мариуса Петипа, тронулся с места и исчез вдали. Мне внезапно показалось, что теперь меня, в мою очередь, отправили в отставку.

Я долгое время пребывала словно бы в оцепенении, ибо дни мои сделались абсолютно пустыми. Даже последние сводки с фронта, которые приводили в уныние всех вокруг, волновали меня едва-едва. Поражения русских войск в Маньчжурии, падение Мукдена, разгром русской эскадры в Цусимском проливе – все это протекало где-то в ином мире и в ином времени, нежели те, в которых обитала я. Даже объявление о мирных переговорах с Японией при посредничестве президента США оставило меня равнодушной. Я пробегала глазами газетные столбцы, не вникая в их значение. Но и пребывая в вялом бессознательном состоянии, я не забывала об обещании, данном Мариусу Петипа при расставании на вокзале. Я пунктуально продолжала делать экзерсисы у палки, как если бы маэстро стоял у меня за спиною и наблюдал. В качестве репетитора я выбрала Александра Ширяева, которого хорошо знала: у него был уверенный глаз и приветливый характер. Приходя к нему в студию, я приносила себя в жертву артистической необходимости, потребной мне, как личная гигиена. Подвергать свое тело строгой дисциплине было для меня чем-то столь же естественным, как, например, чистить зубы и причесываться по утрам. Но, выказывая прилежание, я знала, что никто не оценит мою стойкость: ни великий марселец, который был далеко и которому было не до меня, ни родной отец, который только смеялся над тем, как я стараюсь перед зеркалом, ни даже я сама, которая почти что перестала существовать даже в собственных глазах.

Вот уже три с половиной месяца, как я простилась с Петипа. Ни одного письма. Его парижского адреса я не знаю, думаю, не стоит сомневаться, как он покорен своей родной страной. Правда, нет худа без добра: теперь я могла уделять больше времени своему кровному родителю. Он тоже ужасно постарел, и с головою у него было не все в порядке. Он как будто уехал с тем же поездом, что и мой любимый наставник. Кто из них был дальше от меня? Мариус Петипа, бродивший по улицам Парижа, или мой батюшка, словно застывший в немом мечтании? Папенька мой, хоть я и могла видеть его собственными глазами, был словно призрак – больше чем когда-либо прежде в моей жизни. Я заботилась о нем с таким же тщанием, с каким упражнялась у балетного станка. Бесстрастно. Только в силу дисциплины. Невинное наслаждение купания в иллюзиях было утрачено мною уже давно. И вдруг небывалое потрясение, молния надежды, сверкнувшая посреди пустыни сожалений! Телеграмма из Вены: Мариус Петипа извещает о своем возвращении в Санкт-Петербург завтра утром! Воспрянув от радости, я показала депешу отцу и разозлилась оттого, что он с таким тупым видом воспринял информацию, более важную для меня, чем переговоры с япошками.