Анри Труайя - Николай II

Покидая Могилев, он хранил надежду, что отречение вызовет сочувственные отклики у союзников, ради которых он шел на мыслимые и немыслимые жертвы. И что же? Странным образом во всех зарубежных столицах приветствовали его падение! В Англии большая часть либералов и лейбористов испытала облегчение от самоустранения «тирана». Из Парижа министр вооружений социалист Альбер Тома направил Керенскому телеграмму с поздравлением и выражением братских чувств. Соединенные Штаты, которые сами стояли на пороге вступления в вооруженный конфликт, не скрывали своего торжества перед «утешающими» известиями о событиях в России. Преданный всеми своими вчерашними друзьями, Николай меланхолически раскланялся с офицерами Ставки и подписал прощальный приказ по армии:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые войска, исполняйте ваш долг – защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников. Да благословит вас Бог и да ведет к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий». Но Временное правительство запретило его публикацию.

8 марта 1917 года. «В 10.30 я простился со всеми чинами штаба и управления. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и сводного полка – сердце у меня чуть не разорвалось. В 12 часов приехал к Мамá в вагон… и остался сидеть с ней до 4.30».

В 4.45 Николай уехал из Могилева. «Трогательная толпа людей провожала», – запишет он. Слабое утешение… Обняв генерала Алексеева, он вошел в вагон. «Тяжело, больно и тоскливо»…

Полковник Романов – уже не самодержец – возвращался к семье…

Когда новость об отречении императора дошла до Царскосельского дворца, императрица поначалу отказывалась ей поверить. Но 3 марта явился Вел. кн. Павел Александрович и подтвердил ей это сообщение. Она слушала его и содрогалась, опустив голову, словно погруженная в молитву; затем подняла голову и сказала: «Если Ники так поступил, значит, так и было нужно. Я храню веру в милосердие Божие. Бог не оставит нас». И добавила с грустной улыбкой: «Я больше не императрица, но я остаюсь сестрой милосердия. Коль скоро император теперь – Миша, я займусь моими детьми, моим госпиталем, мы поедем в Крым». Но и эта последняя надежда быстро растаяла как дым. Вечером того же дня Александра Федоровна узнала о том, что и Михаил Александрович отрекся и что публичными делами теперь будет заниматься Временное правительство – вплоть до созыва Учредительного собрания, которое и провозгласит будущий режим России. Следуя примеру столицы, взбунтовался гарнизон Царского Села. Прислуга повиновалась теперь неохотно, скрепя сердце. Пятеро детей едва оправились от кори. Повергнутая в ужас, изнуренная царица каждый день ждала телеграммы от супруга. Утром 8 марта она приняла у себя в салоне, под шпалерой с изображением Марии-Антуанетты, нового командующего Петроградским военным округом – генерала Корнилова. Временное правительство возложило на него обязанность сообщить ей, что и отрекшийся император, и она сама взяты под арест – «для гарантирования их безопасности». Как вспоминал Пьер Жильяр, отчаяние императрицы переросло все мыслимые и немыслимые представления, но великое мужество по-прежнему не покидало ее.

Наконец она получила депешу, извещавшую ее о том, что Николай прибудет назавтра. Тогда она попросила Жильяра ввести маленького Алексея «в ход событий», а сама она предупредит дочерей. Узнав от своего воспитателя, что его отец отрекся, Алексей спросил с удивлением: «В таком случае кто же будет императором?» – «Теперь – никто», – ответил Жильяр. «Если больше нет царя, кто же будет править Россией?» И – ни слова о себе… И снова – уже в который раз – швейцарца покорила скромность этого дитяти царственных кровей. В четыре часа пополудни ворота дворца были заперты. Часовые стояли теперь не затем, чтобы охранять покой императорских особ, а затем, чтобы сторожить пленников.

Когда смеркалось, вокруг дворца раздалась пальба. Что это? Штурм царской резиденции революционными ордами? Да нет: это была пока еще игра. Красногвардейцы забавы ради убивали в парке оленей. Та часть огромного здания, где находилась семья, была погружена в молчание и мрак. В других помещениях звучали песни, взрывы хохота, пьяные возгласы. Солдаты быстро нашли путь к винным погребам.

Тем временем царицу настигла весть о еще одном несчастье. Могила Распутина оказалась разорена революционерами. Что ж! В глазах Александры Федоровны поругание останков ее Друга только укрепит силу старца на Небесах.

9 марта императорский поезд прибыл на вокзал Царского Села. Не успел Николай ступить ногою на платформу, как сопровождавшие его многочисленные офицеры бросились врассыпную, словно зайцы, со страхом оглядываясь по сторонам, – очевидно, из боязни быть узнанными. Сопровождавшие бывшего царя члены Думы передали его из рук в руки новому коменданту. Но ворота дворцовой решетки на запоре. Часовые отказываются пропустить при-ехавших без приказа офицера службы. Наконец таковой появился. «Кто там?» – спросил он. «Николай Романов!» – прорычал часовой. «Открыть ворота бывшему царю!»… Проходя по дворцовым покоям, царь шагал мимо толп насмехающихся солдат; о том, чтобы обнажать голову при его появлении, теперь не могло быть и речи… Первое, куда он направился, была детская, где его ожидала Александра Федоровна. «Maman, бледная, постаревшая, с огромными, широко раскрытыми блестящими глазами, сидела в кресле, – вспоминала Анна Вырубова. – Рядом с нею была Ольга. Снаружи – охранник. У двери – охранник. Лица людей странные: жестокие, издевательские. Ожидали papa. Он явился и низко склонил голову, задыхаясь от рыданий. Maman подошла к нему и прошептала по-русски: „Прости меня, Николай“. И он, словно извиняясь перед стражами, робко обнял ее и ответил сквозь слезы: „Это я, я сам во всем виноват“, – вспоминала Анна Вырубова.» ( Франц .).

Вокруг соединившейся в царскосельских покоях четы не осталось больше никого, кроме немногих преданных друзей. Анна Вырубова по приказу властей была взята под арест и увезена прочь. Но еще оставались на месте обер-гофмейстерина Зизи Нарышкина, обер-гофмаршал граф Бенкендорф, преданные Алексею наставники, мосье Жильяр и мистер Гиббс, врач Евгений Боткин да несколько человек из прислуги. Каков же был странный контраст между этими камер-лакеями в белых гетрах и с начищенными пуговицами и расхристанными, неопрятными, нечесаными солдатами, расхаживавшими по залам, надвинув картуз на уши, луская семечки и выплевывая шелуху на ковры. Жильяру приходилось вмешиваться, чтобы не позволять им слишком часто заглядывать в комнату Алексея, куда они совали свой нос просто ради праздного любопытства. Но что более всего ошарашило ребенка, так это предательство «дядьки» – матроса Деревенко, [280]который пестовал его десять лет подряд – носил на руках, как мог, утешал в часы недуга, порою разминал ему больные коленки… И вот теперь, после отречения Николая, Деревенко стал обращаться с наследником с нарочитой суровостью. «Я увидела матроса Деревенко, который, развалившись на кресле, приказывал Наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания». [281]Вскоре Деревенко покинул дворец; зато другой матрос по фамилии Нагорный, привязанный к Алексею, остался, выказывая мальчику ненарушимую преданность.