Анри Труайя - Лев Толстой

В лице Тургенева Толстой потерял искреннего почитателя, но ему вдруг показалось, что осенью 1883 года обрел такого же искреннего почитателя в лице другого – Владимира Григорьевича Черткова. Он принадлежал к аристократическому петербургскому обществу, отец его, генерал, царский адъютант, имел огромное состояние, мать, урожденная Чернышева-Кругликова, была приближенной императрицы. Сам он закончил кадетский корпус и решил продолжить военную карьеру. Красивый, богатый, элегантный, прекрасно образованный, благодаря родительским связям этот человек мог рассчитывать на блестящее будущее. Тем не менее начиная с 1879 года думает о том, чтобы оставить военную службу и посвятить себя общественной деятельности. По настоянию отца берет отпуск на год. После долгого путешествия в Англию возвращается на службу, но это не вызывает у него энтузиазма. Раньше любил карты, женщин, выпить, теперь такая жизнь не радует его. Его мечта – запереться в имении и сблизиться с крестьянами. Чертков читал Толстого, воззрения писателя оказались схожими с его собственными. Он приезжает в Москву, чтобы встретиться с ним.

Сначала Лев Николаевич рад был тому, что его философия находит отклик не только у «темных» обитателей города и деревни, но и у человека из высшего общества, землевладельца, гвардейского офицера. Он с симпатией рассматривал молодого человека высокого роста, в прекрасном мундире, который говорил о своем желании порвать с армией. Оба согласны были с тем, что военная служба противна учению Христа. Толстой прочитал гостю отрывки из статьи «В чем моя вера?». «…Я почувствовал такую радость от сознания того, что период моего духовного одиночества, наконец, прекратился, что, погруженный в свои собственные размышления, я не мог следить за дальнейшими отрывками, которые он мне читал, и очнулся только тогда, когда, дочитав последние строки своей книги, он особенно отчетливо произнес слова подписи: „Лев Толстой“», – вспоминал Чертков.

Он тут же провозгласил, что разделяет все воззрения хозяина дома, не сомневаясь, что Толстой нуждается в таком усердном последователе, как он сам – в его учении. Расстались они вполне довольные друг другом.

Через некоторое время Чертков уволился из армии. Первое письмо к нему Льва Николаевича начиналось словами: очень дорогой, милый и близкий мне Владимир Григорьевич… Ему казалось, он обращается к своему духовному сыну. Соня не могла не заметить, что впервые у последователя мужа была представительная внешность и хорошие манеры. Когда тот вновь появился у них, встретила его очень приветливо. Тем не менее вскоре обратила внимание, что последователь этот в вопросах христианской доктрины непримиримее Толстого. Обладая не слишком обширным умом, следовал идеям Льва Николаевича, не отступая ни на шаг. По всякой мелочи уважительно призывал учителя к порядку во имя «толстовства». Инстинктивно занимал позицию мысли, а не мыслителя, дела, а не человека. Такая суровость поначалу забавляла близких, потом Соня вдруг испытала чувство, будто в дом проник враг, и, обеспокоенная, стала настороже.

Восемнадцатого февраля 1884 года полиция изъяла весь тираж издания «В чем моя вера?» в типографии Кушнерева. Соня надеялась, что муж не станет больше ничего писать в том же роде. Но, ободряемый Чертковым, тот уже работал над следующим произведением – «Так что же нам делать?».

Тридцатого января 1884 года графиня Толстая со старшей дочерью отправились на бал, который давал московский генерал-губернатор князь Долгоруков. Тот самый, что тремя месяцами раньше запретил торжества памяти Тургенева именно потому, что Лев Николаевич должен был там выступить. «Долгоруков вчера на бале был любезнее, чем когда-либо, – делилась с мужем восхищенная Софья Андреевна. – Велел себе дать стул и сел возле меня, и целый час все разговаривал, точно у него предвзятая цель оказать мне особенное внимание… Тане он тоже наговорил пропасть любезностей». Полное ликования письмо жены пересеклось с письмом Толстого, в котором тот с гордостью сообщал, что своими руками тачает ботинки для Агафьи Михайловны, чьи именины приходились на пятое февраля. Каждое утро он шел в избу к деревенскому сапожнику и там смиренно трудился под взглядами мужиков, которые одновременно и посмеивались над ним, и побаивались его. В этом грязном, темном углу все представлялось писателю светлым и нравственным, казалось, достаточно лишь войти в обитель труженика, чтобы душа расцвела.

Вернувшись в Москву, Толстой не захотел бросить эти занятия и оборудовал рядом с кабинетом мастерскую: купил кожу и инструменты, сапожник приходил давать ему уроки. В комнате была довольно странного вида печь, призванная одновременно согревать и проветривать помещение. Несмотря на это запах кожи и табака чувствовался еще с порога. Сапожник приходил точно в назначенный час, ливрейный слуга в белых перчатках открывал ему дверь. Гость, на цыпочках, втянув голову в плечи и косясь по сторонам, проходил к графу, садился рядом с ним на табурет. Начиналась работа: они вощили нить, отбивали кусочки кожи, пришивали подметку, набивали каблуки. Склонившись над верстаком, хозяин тяжело дышал, раздражался, ругался, пытаясь, например, вколотить деревянные гвоздики в подошву. «Позвольте мне сделать это, Лев Николаевич», – порой обращался к нему мастер. Толстой ворчал, говорил, чтобы тот делал свое дело, а он – свое.

Друзья и почитатели приходили посмотреть на его труд, удивлялись упорству, с которым он пытался овладеть профессией, в которой преуспеть ему явно не удастся. Скептически настроенным визитерам объяснял, что никто не должен пользоваться плодами деятельности бедняков, не отвечая им тем же. Сапоги, сшитые для Сухотина, тот поставил в своей библиотеке рядом с двенадцатитомным собранием сочинений Льва Николаевича, надписав: «Том XIII». Что до Фета, то, получив в подарок пару ботинок, он прислал сертификат, удостоверяющий, что сделаны они прекрасно под руководством графа Льва Толстого, автора «Войны и мира».

К радостям освоения новой профессии добавилось открытие китайской философии. Он читал Конфуция, Лао-цзы. «Надо составить себе круг чтения: Эпиктет, Марк Аврелий, Лао-цзы, Будда, Паскаль, Евангелие. Это и для всех бы нужно», – заносит он в дневник 15 марта. Как хотелось ему, чтобы и жена шла этим чудесным путем! Но она не желала отделяться от толпы, и в минуты, когда была ему очень нужна, приходилось отыскивать ее в мире «других». Помимо всего прочего, несмотря на свои сорок лет, отяжелевшая и поблекшая Софья Андреевна сохранила для него физическую притягательность. Особенно остро он ощущал это во время своих отъездов в Ясную и тогда стремился в Москву, где, утолив желание, вновь погружался в философию.