Анри Труайя - Лев Толстой

Через две недели пришла печальная весть – умер художник Ге, очаровательный взрослый ребенок, гений. Последнюю его картину «Распятие» в марте месяце удалили из выставочного зала в Санкт-Петербурге, так как шокированный ее реализмом царь назвал произведение скотобойней. Толстой тогда написал Ге, что это его триумф.

Но тот, кто осудил художника за покушение на религиозные устои, ненадолго пережил его: Александр III скончался двадцатого октября 1894 года. У Толстого, как, впрочем, и у всех противников самодержавия, вновь появилась надежда на изменение политического устройства России. Старшему сыну покойного Николаю исполнилось двадцать шесть лет, он собирался жениться на немецкой принцессе Алисе Гессен-Дармштадской, в крещении Александре Федоровне, о которой говорили, что она мягка, покладиста, чувствительна. Надеялись, что новый царь прислушается к либералам и даст своему народу конституцию. На деле этот государь был слабым, полным почтительного уважения к памяти отца и всецело разделяющим взгляды генерального прокурора Святейшего Синода – своего воспитателя. Принимая семнадцатого января 1895 года делегацию представителей земств, показал себя хорошим учеником, сказав, что наслышан о стремлении этих людей участвовать в управлении государством, но, изо всех сил желая добра своему народу, будет, как и отец, неизменно защищать принципы самодержавия. Разочарование было тем сильнее, что велики были ожидания.

Беспокоило Льва Николаевича будущее не только страны, но и собственной семьи: после нескольких месяцев спокойствия Софья Андреевна вновь взревновала к Черткову, видя в нем источник всех бед. Ей было под пятьдесят, характер ее портился, казалось, весь мир только и делает, что противоречит ей и обманывает ее. От детей одни заботы: у Льва расстроены нервы, он нуждается в «лечении электричеством», Ванечка, бедный, хорошенький Ванечка, был столь слабого здоровья, что при малейшем насморке можно было ожидать худшего, Сергей вел аморальную жизнь, Илья неудачно женился, тратил слишком много денег, Таня и Маша, одержимые идеями отца, заняты только «темными» и не думали о создании семей. «…Чувства меры в моих детях нет, они все неуравновешены и не понимают чувства долга, – записывала Софья Андреевна. – Это черта их отца: но он над ней работал всю жизнь, дети же с молодости распускаются – слабость современной молодежи». [566]

День за днем на страницах дневника одни и те же жалобы. В Левочке возмущает все, начиная от его устремлений к простой жизни, которые, в результате, так усложняют ее: «Вегетарианство внесло осложнение двойного обеда, лишних расходов и лишнего труда людям. Проповеди любви, добра внесли равнодушие к семье и вторжение всякого сброда в нашу семейную жизнь. Отречение (словесное) от благ земных вносит осуждение и критику», «А все стало тяжело. Давно гнетущая меня отчужденность мужа, бросившего на мои плечи все, все без исключения: детей, хозяйство, отношения к народу и делам, дом, книги, и за все презирающего меня с эгоистическим и критическим равнодушием. А его жизнь? Он гуляет, ездит верхом, немного пишет, живет где и как хочет и ровно ничего для семьи не делает, пользуясь всем: услугами дочерей, комфортом жизни, лестью людей и моей покорностью и трудом. И слава, ненасытная слава, для которой он сделал все, что мог, и продолжает делать». [567]

Если она слышала критику в адрес мужа, немедленно бросалась к дневнику, чтобы записать то, что подкрепляло ее мнение: «Чичерин говорил сегодня о Левочке, что в нем два человека: гениальный литератор и плохой резонер, поражающий людей парадоксальными эффектами самых противоречивых мыслей». [568]

Все сильнее отталкивал он ее и физически, жена упрекала его в том, что не следит за собой. Почему не пользуется больше туалетной водой? Неужели чтобы стать ближе крестьянам? От него, когда-то такого ухоженного, исходил теперь скверный запах. «Мытье для него – событие».

Иногда, в ярости хватаясь за перо и сидя перед чистым листом, Софья Андреевна защищала себя не перед близкими и современниками, перед следующими поколениями. С какой страстью оправдывала она себя перед ними: «Ах, как он мало добр к нам, к семье! Только строг и равнодушен. А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды не дал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов». [569]

В тот момент, когда делала эту запись, у нее появился лишний повод быть недовольной мужем. В январе 1895 года Толстой заканчивал рассказ «Хозяин и работник», о том, как два человека из разных социальных групп оказываются застигнутыми бураном, страх смерти заставляет их найти христианскую истину, иначе говоря, чувство равенства и взаимопомощи. Графиня искренне восхищалась рассказом, где тепло человеческих симпатий противостояло белизне и холоду окружающих снегов. Она была удивлена, узнав, что Лев Николаевич не отдал, как обычно, текст «Посреднику» Черткова и в ее «Полное собрание сочинений», а пообещал журналу «Северный вестник». Не иначе, как главный редактор Любовь Гуревич, «интриганка, полуеврейка», вскружила ему голову своей лестью. Софья Андреевна была обижена и как жена, и как издатель и потребовала от мужа отказаться от обещания Гуревич. Московский дом всю ночь сотрясался от криков и рыданий. Измученный Толстой сказал, что уйдет навсегда, если она не успокоится. Та заподозрила, что он хочет уйти от нее к редакторше, и, потеряв всякий контроль над собой, бросилась вон в халате, с неприбранными волосами, в тапочках на босу ногу.

У нее была одна мечта – умереть, все равно как, лишь бы побыстрее. На заснеженной улице было пустынно. Толстой, тоже в домашнем платье, бросился за ней, схватил за руки, привел домой. «Я рыдала и помню, что кричала: пусть меня возьмут в участок, в сумасшедший дом».

На следующие день после обеда попыталась добиться от мужа нежностью того, чего не смогла добиться силой, – чтобы разрешил ей переписать рассказ, а потом позволил напечатать. Он по-прежнему упирался, тупо, зло, нелогично. Мысль о самоубийстве вернулась к ней: броситься под поезд, замерзнуть. Софья Андреевна, на этот раз предварительно одевшись, пошла к Воробьевым горам, где, как ей казалось, никто не станет ее искать. Но Маша шла по пятам и привела мать назад.

Через два дня вновь та же мысль. Теперь был нанят экипаж, приказано было ехать к Курскому вокзалу. В погоню пустились Маша и Сергей. Застигли ее, когда она расплачивалась с извозчиком. Вновь возвращение. На этот раз все закончилось простудой, дети велели ей лечь, пригласили докторов – каждый советовал свое. Левочка, обеспокоенный этими бегствами, вошел к ней в комнату, стал на колени и попросил прощения. «И мне и „Посреднику“ повесть отдана. Но какою ценою!» – занесла она в дневник двадцать первого февраля.