Анри Труайя - Лев Толстой

Публикация «Воскресения» началась тринадцатого марта 1899 года в «Ниве», хотя автор еще продолжал работу над последними частями рукописи. Цензура тоже немало поработала над романом, но даже в таком виде он произвел на первых читателей оглушительное впечатление.

История Нехлюдова, узнавшего в проститутке Катюше Масловой соблазненную им молодую крестьянскую девушку и решающего последовать с ней в Сибирь, стала осуждением всего современного Толстому общества. В «Войне и мире» и «Анне Карениной» повествование прерывали философские и исторические отступления автора, здесь действие не замедляется ни на миг, нет и никаких побочных сюжетных линий. В каждой главе публика находит только Нехлюдова и Маслову и – несправедливость, нищету, уродство мира. Эта пара служит читателю проводником в ад репрессивной судебной системы. Сами герои – жертвы этого мира, зловонного и мрачного, который начинается сразу за порогом сверкающих гостиных, золота церквей, мраморных залов судов. Пышный, роскошный декор скрывает грязь, которую Толстой беспощадно показывает, – стиль романа резок, каждое слово призвано ранить читателя.

В первую очередь автор хотел открыть глаза соотечественникам на нелепость устройства основных социальных институтов России той эпохи. Одной только деятельности суда присяжных, «подсмотренной» им, достаточно было для дискредитации судебной власти. «Председательствующий был высокий, полный человек с большими седеющими бакенбардами. Он был женат, но вел очень распущенную жизнь, так же как и его жена. Они не мешали друг другу. Нынче утром он получил записку от швейцарки-гувернантки, жившей у них в доме летом и теперь проезжавшей с юга в Петербург, что она будет в городе между тремя и шестью часами ждать его в гостинице „Италия“. И потому ему хотелось начать и кончить раньше заседание нынешнего дня…» Для поддержания физической формы он, запершись в своем кабинете, делает упражнения с гирями. Потом к нему приходит один из судей, поссорившийся с женой, которая требует денег. Товарищ прокурора тоже чувствует себя неважно – «он не спал всю ночь. Они провожали товарища, много пили и играли до двух часов, а потом поехали к женщинам…». Тем не менее, когда они входят в зал, выглядят очень внушительно «в своих расшитых золотом воротниках мундиров» и сами чувствуют это. В числе присяжных заседателей «старичок священник, с опухшим желто-бледным лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на рясе». Он «священствовал сорок шесть лет… В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень гордился тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек и что в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо Церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах». Труд его в суде состоял в том, «чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга».

Еще более язвительно описание деятельности тюремного священника. «Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную старинную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные церковно-славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы. Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства». «Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью». Потом «священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек тела Бога и выпил глоток его крови». Затем «тело» и «кровь» предложены были верующим, после чего «священник унес чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела Бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки».

Отрывок этот возмутил Софью Андреевну. Закончив переписывать его, она занесла в свой дневник: «Перечитывала поправленные корректуры „Воскресения“ для Льва Николаевича, и мне был противен умышленный цинизм в описании православной службы. Например, что „священник протянул народу золоченое изображение креста, на котором вместо виселицы был казнен Иисус Христос“. Причастие он называет окрошкой в чашке. Все это задор, цинизм, грубое дразнение тех, кто в это верит, и мне это противное». [600]

Конечно, ни священник, ни дьякон, ни начальник тюрьмы, ни надзиратели, ни заключенные не видят в происходящем святотатства, фарса «за счет Христа». У священников вместо истины – обряды, у чиновников вместо сердца – своды законов. В попытке помочь Масловой и другим заключенным избегнуть злой участи Нехлюдов сталкивается со всеми возможными представителями бюрократии. Вот, например, «муж графини Чарской, отставной министр». «Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово». Комендант Петропавловской крепости, «старый генерал из немецких баронов», получил свою первую награду на Кавказе за то, что под его предводительством «было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи». «Потом он служил в Польше, где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений…» Нехлюдов «слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие бритые отвисшие скулы, подпертые военным воротником, на этот белый крест, которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов – бесполезно». Во главе этих монстров – Топоров – карикатура на обер-прокурора Святейшего Синода Е. Н. Победоносцева. Этот «узкий плешивый череп», эта рука с толстыми синими жилками, губы, растянутые в добродушной улыбке. Холодный, лицемерный, жестокий, стоит он на страже закона.