Анри Труайя - Лев Толстой

Приехав 8/20 июля в Цюрих, решение поменял и направился в Шафгаузен, Фридрихсхафен и Штутгарт. Как-то вечером из окна вагона увидел луну с правой стороны – хороший знак! Предчувствие чего-то необычайного заставило завязать знакомство с французом Ожье, который называл себя банкиром, мечтал стать депутатом и направлялся в Баден-Баден, известный своими игорными домами. Толстой последовал за ним. Двадцать четвертого июля он приступил к игре. Двадцать пятого отмечал в дневнике: «С утра до ночи рулетка. Проигрывал, выиграл к ночи… Дома Француз с девкой», «С утра болен, рулетка до 6. Проиграл все…» (14/26 июля). «Все» означало три тысячи франков! Банкир Ожье проводил его домой и остался с ним до трех часов дня, говоря о любви, поэзии и политике. «Что за ужас, – записывал Лев. – Я бы лучше желал быть без носа, вонючим, зобастым, безносым, самым страшным кретином, отвратительнейшим уродом, чем таким моральным уродом». Но на следующий день без стыда признается, что «моральный урод» выручил его: «Занял у Француза 200 р. и проиграл их… Француз уехал…» Что делать? В Баден-Бадене был поэт Полонский, обратился к нему, но у того денег не было, он достал их у М. Е. Кублицкого. Лев вздохнул свободно, «пошел, выкупался и потом проиграл». Сорок восемь часов, с пустыми карманами, пребывал в ярости от того, что не мог еще раз попытать своего счастья у рулетки: «Дрянь народ. А больше всего сам дрянь» (18/30 июля). Наконец, в Баден-Баден как спаситель приехал Тургенев, которого он позвал на помощь. Бородатый, мягкий и меланхоличный, Иван Сергеевич как всегда следовал за Полиной Виардо. Друзья встретились очень тепло, Тургенев пожурил своего «троглодита» и дал ему денег, чтобы выпутаться из трудного положения.

Толстого вновь охватила горячка, – не теряя ни минуты, бросился в казино, с бьющимся сердцем поставил на один номер, на другой, увидел, как крупье забирает все его фишки, и на дрожащих ногах вышел. Узнав новость, Тургенев был ошеломлен. «Ванечка мил. И мне стыдно перед ним». [282]

В тот же день его ждало новое огорчение: в гостинице ему передали письмо от Сергея, в котором тот сообщал, что их сестра Мария окончательно порвала с мужем, беспутство которого стало достоянием всех. Она жаловалась, что не желает быть султаншей в его гареме. Забрала детей и уединилась в своем имении в Пирогове. «Эта новость задушила меня», – признавался Толстой. Он считал решение сестры справедливым, но страдал от мысли о скандале, расстроенном браке, разделенных детях. Семейные неурядицы и отсутствие денег, все вело к тому, что пора возвращаться в Россию. Он сел на поезд до Франкфурта, где встретился с Александрин («Бесценная Саша, чудо, прелесть. Не знаю лучше женщины»), которая дала ему денег на продолжение путешествия, приехал в Дрезден («Город мил»), там увидел «Мадонну» Рафаэля, которая «сильно тронула», и княжну Львову, которая разочаровала. В Париже он хотел жениться на ней, теперь не знал, что делать, находил ее слишком умной, «по-русски», окруженной сплошными «пошляками». И все-таки она ему нравилась. «Я был в наиудобнейшем настроении духа, для того, чтобы влюбиться, – напишет он Александре Толстой, – проигрался, был недоволен собой, совершенно празден (по моей теории, любовь состоит в желании забыться, и поэтому так же, как сон, чаще находит на человека, когда недоволен собой или несчастлив). Княжна Львова красивая, умная, честная натура; я изо всех сил желал влюбиться, виделся с ней много и никакого! Что это, ради бога? Что я за урод такой? Видно, у меня недостает чего-то». [283]

Из Дрездена Лев 26 июля отправился в Берлин, оттуда на следующий день – в Штеттин, 30 июля, после четырех дней пути по морю, без приключений прибыл в Петербург. По дороге снова играл, а потому по приезде пришлось занять денег у Пущина. Выбравшись из затруднительного положения, не мог отказать себе в удовольствии увидеться с Некрасовым, Панаевым и другими писателями. Первые дни в России показались ему чудесными: «Утро сизое, росистое, с березами, русское, славно». [284]Но уже через несколько дней настроение меняется: «Противна Россия». [285]Он уезжает в Ясную Поляну.

Хотя Толстой и ругал развращенную Францию, бездушную Швейцарию и пошлую Германию, тем не менее западная цивилизация произвела на него сильное и глубокое впечатление. Вернувшись на родину после семимесячного путешествия, он как никогда прежде был неприятно поражен окружающей несправедливостью. «Прелесть Ясная. Хорошо и грустно, но Россия противна, и чувствую, как эта грубая, лживая жизнь со всех сторон обступает меня», – отмечает он в дневнике 8 августа 1857 года. И продолжает на следующий день, после визита в Пирогово: «Бедность людей и страдания животных ужасны». Ежедневно какой-нибудь новый факт утверждал Льва во мнении, что все вокруг плохо, но лекарства не знает никто. В течение одной недели наблюдал, как барыня на улице поколотила служанку палкой, чиновник избил до полусмерти семидесятилетнего мужика, чья телега зацепила его экипаж, староста яснополянской деревни вздул садовника и отправил его босиком по жнивью стеречь стадо, озерковский помещик развлекался тем, что допьяна поил своих крестьян, а начальник полиции требовал воз сена в качестве презента за паспорт одному из слуг Толстого… «В Петербурге, в Москве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши тоже происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие, – пишет он Александре Толстой. – Поверите ли, что, приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни… Благо, что есть спасенье – мир моральный, мир искусств, поэзии и привязанностей. Здесь никто, ни становой, ни бурмистр, мне не мешают, сижу один, ветер воет, грязь, холод, а я скверно, тупыми пальцами разыгрываю Бетховена и проливаю слезы умиленья, или читаю „Илиаду“, или сам выдумываю людей, женщин, живу с ними, мараю бумагу, или думаю, как теперь, о людях, которых люблю». [286]

Иногда, в минуту гнева, вся эта мудрость покидала его и он сам, по несчастной привычке, бил крепостных или приказывал наказать их розгами. После чего, случалось, просил прощения у наказанного и совал ему три рубля в качестве компенсации. Мужики ничего не могли понять, да и хозяин чувствовал себя неловко. [287]В ожидании момента, когда можно будет облагодетельствовать крестьян, пусть даже против их воли, Толстой решил восстановить лес в своих владениях. Закупил две тысячи елок, пять тысяч сосен, две тысячи лиственниц и сам следил за их посадкой.

Выполнив задуманное, отправился на зиму в Москву, вместе с сестрой Марией. Здесь он снял квартиру на Пятницкой и вновь окунулся в литературную жизнь. Настроен был мрачно. «Уж не раз мне случалось в жизни натыкаться на тяжелую действительность и выбирать, карабкаться вверх по этой грязи или идти в обход, и я всегда выбирал обход… Я пробовал и теперь сказать себе, что я поэт и что мне есть другая деятельность, и махнуть на все рукой; но в этот раз… я не мог, я не мог, как прежде бывало, вспорхнуть над жизнью, и с ужасом увидал, что вся эта тяжелая, нелепая и несчастная действительность не случайность, не досадное приключение именно со мной одним, а необходимый закон жизни… Очень мне было тяжело долгое время в деревне – прошла молодость!» – пишет он Боткину 21 октября. Такое настроение привело к тому, что Москва ему скоро разонравилась: у Аксакова ему видится «отвратительная литературная подкладка», Фет раздражает «перенятой литературной вычурностью», детская подруга Любочка Берс – «плешива и слаба», а о себе, когда смотрится в зеркало, думает: «Боже, как я стар. Все мне скучно, ничего не противно, даже сам себе ничего, но ко всему холоден. Ничего не желаю, а готов тянуть, сколько могу, нерадостную лямку жизни. Только зачем, не знаю». [288]