Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

«После тяжелой семейной сцены Пастернак написал Ольге (так в воспоминаниях Емельянова время от времени называет мать, когда хочет придать рассказу патетичность) письмо, в котором говорилось, что их отношения не могут продолжаться. <> Но Ольга не поверила этому вынужденному отказу, она хотела, чтобы Б.Л. сам сказал ей о том, что все кончено между ними… »

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 93—94.

Сквозь невразумительные (как объяснить слово «вынужденный»? вынуждение наступает ведь только после того, как вынуждаемый убеждается в отсутствии шансов вынуждению не уступить, а Пастернак оставался волен и полон вариантов) банальности («не поверила» писаному, «она хотела» – мало ли что она хотела, значит, оставил зазор для исполнения желаний, «сам сказал») – яснее ясного, что коленки и голубые кофточки должны были сыграть решающую роль в сражении и самому сказать Пастернаку ничего бы не удалось.

«Хотелось <> зависти и признания».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.

В плену времени. Стр. 38. Ивинской приходится писать это, чтобы расчистить себе путь для дальнейших признаний, – без этого верить невозможно бы было ничему.

«Хотелось, наверное, сочувствия и признания».

ИВИНСКАЯ О.В, ЕМЕЛЬЯНОВА ИИ. Годы с Пастернаком и без него. Стр. 39.

Так отредактировано (исправлено, заменено другим словом, произвольно искажено по смыслу) дочерью, наследницей литературных прав, откровенное высказывание в переизданной в 2007 году Ириной Емельяновой знаменитой книге «Годы с Борисом Пастернаком…». Читатели предыдущих, в том числе прижизненных, изданий помнят эту строчку, написанную самой Ольгой Ивинской с необлагораживающей, но, впрочем, заставляющей замолчать завистников честностью. Судьба Евгении Владимировны и Зинаиды Николаевны тоже была незавидной, но они хотя бы желали не – зависти.

«"Живьем" появилась Аля у нас в Потаповском в 1955 году, уже поселившись в Москве, и, как она говорила, „сразу выбрала наш дом, потому что в нем веселее“».

ИВИНСКАЯ О.В, ЕМЕЛЬЯНОВА ИИ. Годы с Борисом Пастернаком и без него…

Судьбы скрещенья. Стр. 262.

Аля Эфрон Ивинским пишет залихватски, задорно, они с радостью, что из таких утонченных кругов, из таких историй женщина (Марина Цветаева Ивинской не соперница, таким она себе голову не забивает) выбрала их, везде с наслаждением от безнаказанности дурновкусия мелькают «нервочки», «Аришка», «промблема». Зачем Ариадне Эфрон, внучке основателя музея изящных искусств, какие-то «Аришки»? И городские добытчицы Ивинские никакими Аришками становиться вовсе не собирались. Так – присказки, заговоры, поют, как птицы в ожидании любовных утех, а там и гнезда. Ариадна готова радоваться и чужим, ей более чем понятно, что ничего похожего с ее матерью у Пастернака случиться не могло, было видно, чем победила Оленька, чем – грозная, как надсмотрщица, Зинаида Николаевна.

Иринка, Людмилка, Галинка, мамча.

Ариадне негде учиться большой требовательности. «Ты пишешь, что Лида <> – очень ХОРОШИЙ человек (подчеркнуто тобой). Можно сказать, что она человек добродушный <>. Но ведь этого очень, очень мало!»

ЭФРОНГ.С. Письма. Стр. 72—73. Мур – на свободе. Он за всю свою жизнь ни разу не сидел (за девятнадцать лет). Ну был на немножко арестован, когда от голода украл. Жизнь его, правда, – хоть на тюрьму и меняй.

К сидению Ольги Ивинской в тюрьме.

«Думаю также, что если бы М. Цветаева попала не в Ела-бугу, а в лагерь, то она могла бы выжить: уж во всяком случае, там скорее она нашла бы дружескую поддержку, среду, тепло товарищества и бескорыстную медицинскую помощь… »

ГЛАДКОВ А.К. Встречи с Пастернаком. Стр. 71.

И ТАМ каждый проявляется, как он есть. Ольга – такая.

Любимые слова, поскольку никакого иносказания не придумывается, а правда слишком тяжела, то повсюду объяснения поступков Пастернака «трогательно» да «деликатно». Трогательно разделил походы в театр – один раз с неприступной и черной Зинаидой Николаевной в старомодной прическе и с Ленечкой, другой – с дамами полусвета в нейлоновых шубах и нейлоновых юбках – Ольгой Всеволодовной и Иринкой. Деликатно сказал Ольге, что после лагеря, как любовница, скорее всего, она ему уже не подойдет.

Дети неизвестно от кого. Ирочка Емельянова про своего отца пишет: «Он был вторым (или третьим?) маминым мужем и считается моим отцом» (ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком и без него… Судьбы скрещенья. Стр. 15). На что намекает? Про десятки мужчин до «классюши» мы слышали, но когда уж и дети неизвестно от кого – это совсем как-то не комильфо. Неужели на Пастернака? То, что представляла собой Ольга Ивинская в 1936 году (год рождения Иришки), и то, что еще год назад представляла собой Зинаида Николаевна (и сам Пастернак – от любви к ней, ведь это всего год после парижского ужаса), – куда там маленькой гризетке до вынутой из каменоломен творенья женщины, едва не раздавившей самого Пастернака. Но для чего-то же пишутся без комментариев такие пассажи: «считается моим отцом». Этим травили Зинаиду Николаевну – жестче хода у противника не было, вернее – тяжелее: жесткость подразумевает какую-то прямоту, твердость. Сражаться с женщиной детьми, все равно какими детьми, чьими, зная, что спорный мужчина открыто не возразит, не заступится, что побиваемая грязным тяжелым оружием будет молча и одиноко страдать, – ну почему бы и нет, раз и дети не восстают. Вот, через сорок лет как все отжили, пишут: «Иван Емельянов, считается моим отцом… » А уж там…

К старости стал еще красивее.

«…слишком он классически покрасивел впоследствии на свою позднюю наивную радость» (из Ивинской).

Не растратил того, зачем такая красота дается. Сейчас легко потратить деньги на воссоздание красоты, но важно не пожадничать на главное: красота, особенно последняя, дается только тем, кто готов ее подарить, ею осчастливить. А сплошь и рядом пациентки пластических хирургов этот фаустовский договор забывают. И – прочь года – как встарь, на этой же красоте хотят еще раз заработать. Конечно, так обмануть никому не удалось. Если вернет хирург общий абрис красоты, то чтобы только зрителей пожалеть, порадовать, а снова вскачь пускаться, Настасью Филипповну изображать – это уж действительно никто не сумел…

Они похожи на кота Базилио и Лису Алису. Прихрамывающий Борис Пастернак – старый, больной, моложавый, сияющий вставными зубами, и Ольга Всеволодовна – милая, радостная, с ямочками на щеках и помятым лицом, в новой шубке, с крашеными волосами и без ванны на даче.

Один из первых анекдотов про новых русских был – иностранцы им удивляются: «Где они столько работают, что столько отдыхают?» Вокруг Пастернака все женщины беспрерывно отдыхают в писательских санаториях, он достает путевки даже кратковременному мужу Евгении Владимировны. Мало ездит только Зинаида Николаевна, да всю жизнь одержимо работавшая, пережившая травмы и сложнейшие болезни, разрушенная блокадой Оля Фрей-денберг едет в санаторий в Териоки единожды: «Я совершила революцию, отправившись в Териоки. Жизнь в Териоках стоила колоссальных денег, зато я жила свободно, в гостинице, представлявшей собой ограбленный финский дом. Природа в Териоках была финская, суровая. Весенний крепкий воздух благоухал свежими почками. Зелень еще только просыпалась. Местность была безлюдна, море холодное, необжитое. Я преследовала одну цель: дышать. В состоянии глубокой депрессивной апатии я сидела и дышала. Через девять дней я набралась сил и вернулась домой. Температура и сердечные припадки держались».