Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.

Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 310. Все лето отдыхает в Сухуми даже девятнадцатилетняя Ирочка Емельянова. «Семейство» переписывается, каждый в своем жанре, Борис Леонидович – отца семейства (как он эти задачи понимает), Ивинская – в своем, собственного выбора. Вот коллективное письмо: Пастернак: «Ирочка золотая <> не отказывай себе ни в чем». Ивинская: «В самые трудные дни Боря говорил: „Вот Ирочки нет, а она бы меня поддержала“, и причем серьезно, а ты, свинья, ему мало написала». Пастернак: «Если хочешь, оставайся в тропиках, сколько тебе будет угодно, мама дошлет тебе денег». Ивин-ская: «Ируня, это мы с классюшкой твоим выпили вдвоем четвертинку и окосели. А вначале ругались, и от всего нас спасло твое нахальное письмо, где ты свою мать не ставишь ни во что, как дипломата. Ах, гадина!.. Мы тебя без памяти любим, и когда останемся одни на свете (что бы это могла быть за ситуация? кто должен бы был уйти со света, кто остаться?), не гони бедного классюшку со двора, дай ему выпить чашку чаю и 20 коп. на трамвай (водки не давай)». (ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком и без него. Судьбы скрещенья. Стр. 96). Выпито, очевидно, было все же больше «четвертинки на двоих». А вообще пили и шутили беспрерывно. Жили широко и без комплексов. «Мы выставляли на стол купленные Жоржем бутылки. <> Начинали болтать о всяких пустяках – о письмах, о Фельтринелли, в пристрастии к которому мы подозревали маму, о Ренате Швейцер (его постоянной немецкой корреспондентке), над нежной перепиской с которой также подтрунивали…» (Там же. Стр. 162).

Пастернак в гробу в доме. «Из дома вышел Женя, старший сын БЛ., и направился по дорожке к нам. Никого из семьи мы еще не видели, и при его приближении – он шел как посланец „клана“, „семьи“ – мама напряглась, и мы кольцом окружили ее. Не уйдем! Увы, больно сейчас вспоминать те холодные и странно звучащие фразы, которые он с трудом выдавливал из себя. Он видел, как мы страдаем, каково горе мамы, но ответная волна не поднялась в нем. Он не позволил себе разделить это горе с нами. Он просил, чтобы не было никаких „спектаклей“ или „театра“ (не помню точно, как он выразился), о чем якобы просил отец. О боже, мог ли БЛ. думать об этом! „Специально просить!“ Мама, по-видимому, ничего не понимала, потому что он говорил обиняками, и она никак не могла взять в толк, что за „театр“»

ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком

и без него… Судьбы скрещенья. Стр. 187. «Театр» – это, очевидно, сцены, подобные решению совершить одновременное самоубийство. Пастернак приносит 22 таблетки нембутала, потому что Лелюша говорила, что 11 – это смертельно. «Давай это сделаем! <> А „им“ это очень дорого обойдется… Это будет пощечина…» При сем разговоре присутствует малолетний сын Ивинской Митя. «Боря выбежал и задержал его (вот он, театр! По крайней мере в записи Ольги Всеволодовны): „Митя, не вини меня, прости меня, мальчик мой дорогой, что я тяну за собой твою маму но нам жить нельзя а вам будет легче после нашей смерти. Увидите какой будет переполох какой шум я им наделаю. А нам уже довольно хватит уже всего того что произошло. Ни она не может жить без меня ни я без нее. Поэтому ты уж прости нас. Ну скажи прав я или нет?“»

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.

В плену времени. Стр. 277.

«Маруся отравилась /В больницу повезли» Ни одна Маруся не хотела отравиться до смерти. То, что остается из этого жеста после вычета главной составляющей – это просто неэлегантный, вульгарный поступок. Что нам делать с травившимся Борисом Пастернаком? Ну, признаем, что он хотел выпить йоду, как спирта, а главное – чтобы Зина после этого оставила его у себя дома, положила лежать на диван и давала бы ему чашки с питьем. А там и наступит ночь, и она себе постелит рядом (не просить же Генриха Густавовича перейти на диван) – за это можно и закатить сцену с пузырьками. У Ивинских-Емельяновых кто только не травился!

Люди иногда не стесняются писать о своих попытках самоубийства. Часто с затаенной гордостью, показывая, на какой накал страстей они способны. Кроме того, что это пошловато, они еще сами показывают свою планку: вот сколько стоит моя жизнь. Ирочка травится (у них в семье женщины время от времени травятся или даже изображают травление). После больницы Б.Л. ее журит. «Ах, дурочка, дурочка, – говорил он мне ласково и как бы мечтательно – Надо же, что устроила»

ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком

и без него. Судьбы скрещенья. Стр. 148.

Борис Пастернак прожил меньше всех в своей семье, все его ближайшие родственники были солидными долгожителями; отец – 83 года, сестры: Жозефина – 93, Лидия – 87, брат Александр – 89. Лидия Корнеевна Чуковская считает – затравили. Травили, скажем прямо, не больше многих, затравленным его заставляли чувствовать близкие, а точнее – «вторая», «незаконная» семья. У этой семьи не было дна, не было дела, были потребности, препятствия преувеличивались, потребности росли. Им нечем было заняться вместе. Маловероятно, чтобы дома Пастернаку с утра предложили бы коньяк. У Ивинской все время были застолья и свои посиделки при свечах. Ивинская спаивала его – не намеренно, но и не останавливаясь перед мыслью о возможном вреде. «Ивинская вела отчаянную борьбу за то, чтобы Борис Леонидович оставил семью и соединился с ней. Помня его слова: „Менять свою жизнь я не могу и не буду“, – я уговаривала ее смириться с ее положением и не терзать его. „Да с какой стати?“ – отвечала она» (МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 319).

Поддерживать его здоровье для продолжения жизни в прежнем статусе – с какой стати? А так он доволен, он воспринимает ее дом как отдушину – его не ограничивали, естественно, и дома, – но ограничения уже ставил он, не мог же он пить беспрерывно, а общая картина получалась все-таки такой: дома – рамки и сдерживание, а у Лелюши – выход напряжению. И свидания пролетают незаметно.

Долголетию также не способствуют половые эксцессы. Здоровая регулярная половая жизнь – замечательно, связь с женщиной, декларирующей свою безудержную сексуальность и ясно понявшую, чем она привлекательна для своего мужчины, – это довольно опасно. Сейчас санитарно-гигиеническое просвещение сделало свое дело, и люди ведут себя сознательно. Вот комета Галлея поэтического небосклона конца ХХ века – Иосиф Бродский. Встречает и почти сутки беспрерывно общается в 1989 году с постсоветской молодой поэтессой, впервые оказавшейся на Западе. Увлечен ее стихами (ей рассказывают, что он держит книги ее стихов у себя на столике), интервьюер еще более льстива: «Сознайтесь, если бы вы не были так хороши собой, разве бы он взял вас за руку и повел за собой?», коллеги – собратья по перу завидуют. Но поэтесса проявляет похвальную предусмотрительность: «…дело в том, что конец нашего общения в Роттердаме к этому сюжету note 36и привел, что меня испугало. Во-первых, я знала, что у него больное сердце, он всю ночь не спал, курил одну за другой и пил «Bloody-Mary». Я боялась, что сердце не выдержит» (ПОЛУХИНА В. Иосиф Бродский глазами современников. Стр. 351, 362). Для примера менее выдержанной молодежи такое резонерство опубликовано тиражом 5000 экземпляров. А ведь Бродскому только 49 лет, Пастернаку уже в начале знакомства с Ивинской было 56, к концу – и 70. Ну ладно, не будем так занудливы, Ивинская уверяет, что любит, а наша поэтесса посвящает Бродскому стихотворное признание: