Фрэнк Абигнейл - Поймай меня, если сможешь

Я ответил, что меня это устроит.

Не прошло и недели со дня ареста, как меня, к моему немалому изумлению, перевели в Перпиньян, а уже на следующий день я предстал перед судом, состоящим из судьи, двух асессоров (прокуроров) и девяти присяжных, совместно решавших мою участь.

Вообще-то судебным разбирательством это и не назовёшь — на всё про всё ушло меньше двух дней. Гастон перечислил обвинения против меня и подтверждающие их улики. Недостатка в свидетелях против меня тоже не было.

— Что скажет в свою защиту обвиняемый? — сурово спросил судья у моего адвоката.

— Мой клиент не отрицает этих обвинений, — отвечал тот. — Ради экономии времени мы хотели бы сразу же изложить свою позицию.

И пустился в красноречие, страстно призывая к милосердию. Сослался на мою молодость — двадцати одного года мне ещё не исполнилось — и описал меня как несчастного, запутавшегося юношу, порождение распавшейся семьи «и всё ещё скорее правонарушителя, нежели преступника». Указал он и на то, что дюжина других европейских стран, где я совершил аналогичные преступления, подала официальные запросы об экстрадиции, как только мой долг Франции будет уплачен.

— Этому юноше, по всей вероятности, ни за что не увидеть родину много-много лет, и даже домой он вернётся в кандалах лишь затем, чтобы оказаться в тюрьме, — доказывал адвокат. — Мне нет нужды описывать суду тяготы тюремной жизни, ожидающие его здесь. Я прошу суд принять это во внимание при назначении наказания.

Меня признали виновным. Но в тот момент я с ликованием считал, что мой адвокат хотя и проиграл сражение, но выиграл войну. Судья приговорил меня всего к году тюремного заключения.

Меня водворили в тюрьму Перпиньян — «Арестантский дом» — мрачную, неприступную каменную твердыню, возведённую в семнадцатом веке, и лишь пробыв там пару дней, я оценил, насколько милосерден был судья.

Меня встретили двое охранников, бесцеремонно приказавшие мне раздеться догола, для унижения голым отвели меня наверх, и я зашагал по тесному коридору, где камер как таковых не было. По обе стороны шли только каменные стены с впечатанными в них крепкими стальными дверями. Перед одним из проёмов, перегороженных сталью, охранники остановились, и один из них отпер дверь. Отворилась она со скрежетом, как в фильме ужасов, и второй охранник впихнул меня в камеру. Я споткнулся, и упал ничком, стукнувшись головой о дальнюю стену, потому что пол оказался где-то далеко. Я не заметил двух ступеней, ведущих вниз. На самом деле я так ни разу и не разглядел их.

Я оказался в беспросветной тьме. Сырой, леденящей, удушающей, пугающей тьме. Встав, чтобы нашарить выключатель, я ударился головой о стальной потолок.

Выключателя не было. И света в камере не было. Фактически, не было ничего, кроме ведра — ни койки, ни туалета, ни умывальника, ни канализации — ровным счётом ничего. Только ведро. Словом, камера была не камерой, а именно темницей, неглубоким каменным мешком метра полтора в ширину, полтора в высоту и полтора в длину, со стальными дверью и потолком и каменными стенами и полом. Потолок и дверь леденили пальцы, а стены постоянно роняли холодные слезы.

Я ждал, когда зрение приспособится к мраку. Но в камеру не просачивался даже лучик света. Ни в потолке, ни в стенах не было ни единой щёлочки. Старинная дверь моего каменно-стального узилища сливалась с косяком, как влитая.

Зрение так и не приспособилось. Приспособиться к кромешной тьме невозможно.

Но воздух в камеру поступал. Время от времени ледяной сквозняк неуклюжими пальцами касался кожи, и по ней бежали мурашки — не только от холода, но и от жутковатого ощущения. Я гадал, откуда он поступает, но и эти каналы тоже были бездонно темны. Я без сил опустился на пол, дрожа и чувствуя себя погребённым заживо.

Паника только усилила мои конвульсии. Я старался успокоить себя, пытаясь рационально объяснить ситуацию. Уж наверняка, твердил я себе, в этой камере мне сидеть не весь год. Наверное, я здесь под наблюдением. Но отбросил эту версию сразу же: в этой камере наблюдателю потребовалось бы рентгеновское зрение. Ладно, значит, мне дают почувствовать, что будет, если я скверно себя поведу. И я уцепился за второе предположение. Да, таким обхождением они рассчитывают обеспечить моё добропорядочное поведение, как только меня запустят в гущу заключённых. В конце концов, в таких жутких условиях в одиночках содержат лишь непокорных заключённых, не так ли? Уж конечно, ни одна цивилизованная страна не допустит, чтобы тюремщики столь жестоко и негуманно наказывали ни за что ни про что.

Но Франция допускает. Во всяком случае, допускала.

В первый день в Перпиньянской тюрьме меня не кормили. В каземат меня швырнули под вечер. Несколько часов спустя — обессиленный, окоченевший, голодный, растерянный, напуганный и заброшенный — я уснул, скорчившись в три погибели, так как я под два метра ростом.

Разбудил меня скрежет двери. Я сел, морщась от боли в одеревеневшем от неудобного положения теле. В проёме двери смутно маячил силуэт тюремщика, ставившего что-то на ступеньки моего склепа. Но едва он выпрямился, собираясь закрыть дверь, как я взвился пружиной.

— Подождите! Подождите! — кричал я, карабкаясь вперед и упираясь ладонями в дверь в попытке не дать её закрыть. — Почему меня держат здесь? Сколько мне здесь оставаться?

— Пока не отбудешь свой срок, — отрезал он, захлопывая дверь. Слова эти оглушили меня окончательностью лязга стальной двери, грохнувшей о каменный косяк.

Я рухнул на место, ошеломлённый ужасающей правдой. Год?! Мне предстоит прожить в этом мрачном гробу год?! Без света? Без постели? Без одежды? Без туалета? И Бог знает, без чего ещё… Это невозможно, твердил я. В этой мрачной пустоте, в таких условиях целый год человеку попросту не выжить. Он умрёт, и смерть его будет медленной и мучительной. Уж лучше бы меня приговорили к гильотине. Я любил Францию. Но что же это за страна, если допускает подобные кары за преступления вроде моих?! А если правительство не подозревает об условиях, царящих в тюрьмах, если народу о них неизвестно, то что же за люди французские пенологи, в чьи руки я угодил? Несомненно, чудовищные извращенцы, безумцы, психопаты.

И вот тут я испугался, захлебнувшись неподдельным ужасом. Я просто не знал, как — да и удастся ли — продержаться в этом адском склепе целый год. Мне и по сей день снятся кошмары о пребывании в Перпиньянском арестантском доме. По сравнению с Перпиньянским острогом Калькуттская Черная Дыра — оздоровительный курорт, а остров Дьявола — райское местечко. [25] Речь идёт о каторжных тюрьмах — британской в Индии и американской, соответственно, славившихся ужасными условиями, гибельными для заключённых.