СТИВЕН АМБРОЗ - Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Одна из странностей холодной войны — это то, что каждая сторона ожидала развала другой стороны под воздействием собственных противоречий. Эйзенхауэр глубоко верил, что в конце концов свобода возобладает, но он также знал — и учитывал это обстоятельство, — что Хрущев твердо верит в победу коммунизма. Именно поэтому он сказал членам своего Кабинета 13 марта: "...достаточно оснований полагать, что русские не хотят войны", поскольку чувствуют: они уже выигрывают. Такая оценка ситуации давала Эйзенхауэру возможность проводить политику одновременно примирения и твердости.

Твердость была на первом месте. С самого начала Эйзенхауэр заявил, что США не собираются оставлять жителей Западного Берлина. Он был готов к возможным последствиям из-за такой позиции. Он сказал членам своего Кабинета: "Соединенные Штаты должны стоять твердо даже в том случае, если ситуация приблизится к опасной черте и придется принимать последнее решение, хотя и я, и Государственный департамент не считаем, что когда-либо будет позволено дойти до этого страшного кульминационного пункта. Вы не должны рассматривать это как начало конца, но и не думайте, что с напряжением можно покончить, если отойти в сторону от этой позиции"*6. Различными способами и множество раз Эйзенхауэр доводил эту свою позицию до сведения Хрущева.

Затем наступило примирение. Процесс этот был труден, даже Эйзенхауэр временами терял терпение и позволял себе немного пофантазировать, как бы он проявлял упорство по отношению к этим невозможным русским. У него и мысли не было разбомбить их страну до состояния каменного века, он просто позвал Гертера и попросил его сделать "маленький анализ" возможных последствий разрыва дипломатических отношений с Россией. Эйзенхауэр получал громадное удовольствие от этой мысли. "Выгоним всех русских из нашей страны! — воскликнул он. — Прекратим всю торговлю... кому тогда будет плохо? Могут быть и другие последствия. Если мы разорвем дипломатические отношения, то сможем выбросить русских из ООН и отказать им в визах". Гертер прервал фантазии Президента, прежде чем его занесло слишком далеко, напомнив, что есть "договор о свободе доступа в ООН"*7.

Примирения, а не конфронтации — вот чего хотел Эйзенхауэр в любом случае, независимо от того, какими были его мечты. Он дал Хрущеву знать, что, несмотря на твердую позицию, хотел бы провести переговоры о статусе Берлина. Он сделал новые уступки в вопросе запрещения ядерных испытаний и старался использовать другие пути, чтобы вызвать реакцию Хрущева. Но наиболее серьезный его шаг — желание провести переговоры и намеки на участие во встрече на высшем уровне. Акт проведения переговоров сам по себе должен был означать согласие с позицией Хрущева: ситуация в Берлине была ненормальной. Она действительно была таковой — Эйзенхауэр лишь признавал реальность и был готов обсудить статус свободного города, поскольку дискуссии включали также и вопрос объединения Германии.

Предложенное Президентом решение этой самой большой из оставшихся нерешенными после второй мировой войны проблем — разделенной Германии — предусматривало проведение общенациональных свободных выборов. Советы настаивали, чтобы воссоединение произошло на основе слияния на верхнем уровне. Главным в позиции Аденауэра были воссоединение и невозможность признания в какой-либо форме восточногерманского режима. Однако большинство обозревателей по обе стороны "железного занавеса" ему не верили. Однажды Хрущев категорически заявил Эйзенхауэру, что "поддержка Аденауэром объединения — не более чем шоу". Гертер сказал Эйзенхауэру абсолютно то же самое. 4 апреля Гертер сообщил по телефону, что Бонн выступает против переговоров о свободных выборах на любом уровне — министров иностранных дел или глав правительств, хотя Аденауэр так открыто это никогда не высказывает. Гертер считал совершенно очевидным: "Аденауэр и христианские демократы опасаются, что при проведении свободных выборов в объединенной Германии оппозиционная Социалистическая партия в Западной Германии образует нечто вроде коалиции с некоторыми партиями в Восточной Германии и сбросит с кресла христианских демократов". Ответ Эйзенхауэра, по крайней мере для тех, кто верит в демократию, звучал великолепно: "Президент сказал, что, если у них будет действительно свободное объединение, тогда они должны использовать предоставившуюся возможность на политическом поприще"*8.

Примирение состояло не только в стремлении провести переговоры по Германии, но также и в некоторых уступках в вопросе запрещения испытаний ядерного оружия. Поэтому 13 апреля, в день возобновления переговоров в Женеве, Эйзенхауэр написал Хрущеву, что Соединенные Штаты больше не настаивают на заключении всеобъемлющего договора о запрещении испытаний, но хотели бы продвигаться вперед "этапами, начиная с запрещения испытаний ядерного оружия в атмосфере". Это потребовало бы только простой системы контроля*9. Хрущев хотя и относился к частичному запрещению испытаний как к "вводящему в заблуждение", тем не менее высказал желание провести переговоры, и они начались.

Эйзенхауэр ежедневно звонил Даллесу в госпиталь и держал его в курсе событий по вопросу запрещения испытаний, то есть в той области, в которой Даллес принял на себя так много обязательств. В одном из последних разговоров Эйзенхауэр упомянул о своем желании сдержать "ужасную" гонку вооружений путем прекращения испытаний по крайней мере в атмосфере. "В конце концов, — заключил Эйзенхауэр, — ничего не останется, кроме войны, если мы откажемся от всех надежд на мирное решение"*10.

24 мая Джон Фостер Даллес скончался. Чувство личной потери и печаль вызвали боль в душе Эйзенхауэра. Даллес служил ему верно и без устали в течение шести лет. Он часто не соглашался с Президентом, особенно в первые годы, в вопросах политики на Дальнем Востоке, но всегда поддерживал решения Президента, проводил его политику умело и с энтузиазмом. Они никогда не были близкими друзьями в общепринятом смысле этого слова; Даллес не играл ни в бридж, ни в гольф, не проводил и уик-эндов с Эйзенхауэром в Геттисберге или Аугусте. Но они испытывали друг к другу глубокое уважение, с удовольствием работали вместе, поскольку оба разделяли одни и те же убеждения относительно характера советской угрозы и необходимости придерживаться твердой позиции, чтобы противостоять ей. По мнению Эйзенхауэра, Даллес был одним из великих государственных секретарей. То, что Президент не мог в этом убедить других, никак нельзя отнести к недостатку стараний сделать это.

На похороны Даллеса в Вашингтон съехались министры иностранных дел. День этот по иронии судьбы пришелся на 27 мая — первоначальный "крайний срок", установленный Хрущевым для подписания договора с Восточной Германией и решения вопроса о Берлине. До церемонии похорон Эйзенхауэр пригласил министров иностранных дел в Белый дом на ленч. Президент объяснил помощнику из Государственного департамента, который был против приглашения, "что он просто хотел сказать им: по его мнению, совершенно чудовищно разделение мира на сегменты, которые находятся по отношению друг к другу во враждебном противостоянии, не имеющем конца. Он чувствовал, что порядочные мужчины должны уметь находить какой-либо путь для достижения прогресса, чтобы улучшить положение вещей"*11.