Геннадий Красухин - Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка

Уверовав, что занимательным литературоведением интересуются только «продвинутые» учителя, он жаждал увеличения методики, какая якобы привлечёт к нам обычных «середнячков», составляющих большинство учительской массы. Я пытался втолковать ему, что «середнячки» и плохие учителя газет не выписывают, книг не читают. Обходятся усвоенным когда-то в институтах материалом. Артём и ухом не вёл. Не убеждало его и падение в стране интереса к чтению, к книге в результате образовательной политики властей, вытеснившей литературу из основных школьных дисциплин в маргинальные.

Выпускать газету под постоянно возрастающим давлением становилось для меня всё труднее, всё неинтереснее. И я оставил это занятие.

А что до прежних сослуживцев или знакомцев, ставших идеологическими противниками, то продолжать относиться к ним дружески я бы не смог. Да, каждый из них – веха моего жизненного пути. Но времена были другие, и вели они себя по-другому – иначе откуда было взяться взаимной симпатии? И я очень хорошо понимаю Гену Калашникова, который в семидесятых работал вместе с Владимиром Бондаренко в «Литературной России» и недавно так вспоминал об этом:

«Он вечно отыскивал какие-то редкие архивные материалы, находил таланты в провинции, много общался с писателями. Мы делили с ним один узенький кабинет, сидели затылком друг к другу, но устремления в те времена у нас были общими. Действительно, к нам в комнату, как вспоминает и сам Володя, на наши споры и разговоры собиралась вся молодёжь редакции. Порой всё это затягивалось допоздна. Конечно, мы и выпивали, порой даже очень крепко, разумеется, не обходилось и без ссор и даже потасовок. Но всё это, к счастью, быстро забывалось, и наш молодёжный «Гайд-парк» продолжал свои бесконечные дискуссии».

Но жаль, что на этом Калашников остановился. Потому что в восьмидесятых он уже сидел в одном кабинете со мной в «Литературной газете» и мы обменивались впечатлениями, в частности, и о Владимире Бондаренко, который на глазах эволюционировал – продвигался не просто к так называемым «патриотам», но к руководству ими. И достиг своего.

Гена уже не работал у нас в газете, когда Бондаренко стал заместителем Александра Проханова по газете «День» и главным редактором её приложения «День литературы». «День» поддержал августовский путч 1991-го года, за это газета была закрыта, но быстро возродилась под другим названием – «Завтра». А Бондаренко потом ностальгировал по тому славному, на его вкус, времени: «19 августа, редакция «Дня» ликует, опубликовано наше «Слово к народу», у власти ГКЧП, развалу русской империи, развалу великой тысячелетней державы положен конец».

Жаль, что, сообщая читателям, о чём «вспоминает и сам Володя», Гена Калашников оставил их в уверенности, что его бывший сослуживец и теперь ему близок. А ведь никакой близости между ними давно уже нет и быть не может.

Когда мы с Геной Калашниковым в 1981-м году въехали в свою комнату на пятом этаже нового здания в Костянском переулке, то ахнули на её пороге: она была безразмерной. Почему нам её дали, до сих пор не знаю. Мы поспешили втащить туда лишний стол. Чтобы объяснять ответственным за вселение: дескать, сидим втроём, третий – внештатник. Вот его стол.

Не знаю, из-за нашей ли хитрости или помимо неё, но ужимать нас не стали. Мы вдвоём оказались в самой большой комнате на этаже. Кабинеты трёх членов редколлегии были гораздо меньше.

Естественно поэтому, что чаще всего сотрудники сходились у нас. Не для дискуссий. «Гайд-парком» наша сильно вытянутая в длину комната не была. Однако посторонний, увидев у нас много народу, стоящего, галдящего на повышенных тонах, перебивающего друг друга, мог, конечно, решить, что попал в своеобразный «Гайд-парк», где дебаты принято вести со страстью и жарким темпераментом.

Этот семиэтажный когда-то жилой дом переделали к московской Олимпиаде для её пресс-центра. В нашей комнате, судя по плинтусу, утыканному телефонными разъёмами для розеток, сидело немало народу. На это же указывала и стена, во всю свою длину состоящая из полуметровых дверок: видимо, у каждого работника пресс-центра был свой шкаф. Каждый шкаф состоял из пяти полок. После того как я и Гена разместили свои бумаги и книги, осталось много пустых полок. Их мы застилали газетами. На них ставили стаканы. Пониже тарелки с закуской. Или – что чаще – просто открытые банки с огурцами, плавленые сырки, взрезанные консервы «кильки в томате».

Ну, а рядом со стаканами устанавливали то, ради чего приходили и порой приносили с собой наши гости. Время от времени кто-нибудь деловитой походкой направлялся к шкафу и открывал заветную дверцу…

Разумеется, так было не каждый день.

Хуже, что когда это бывало, душа требовала продолжения. Вот и оттаптывали сотрудники «Литературки» и наши гости пространство вокруг стола ближайшей «стекляшки». Или неслись в ЦДЛ.

Иногда появлялся в комнате мой брат Алик. И тогда уже разгорячённые люди, воодушевлённые его предложением, усаживались в несколько такси, чтобы собраться вместе в каком-нибудь ресторане за сдвинутыми столами.

Просыпался я после подобных загулов легко, без головной боли. По счастью, организм мой таков, что не требует опохмеления. Но нередко бывало – прихожу в газету с ясной головой и железным намерением работать до вечера, однако: первый гость, второй, третий и всё, как писал Аверченко, «заверте…»

И кто знает, чем бы всё это в конце концов кончилось, если бы не Пушкин.

Но сперва – о Баку. Точнее – об Игоре Бузылёве, заместителе главного редактора издательства «Советский писатель», с которым мы познакомились в этом городе.

Мы оба приехали гостями на съезд писателей Азербайджана. Увлекательного на нём было мало. Интрига, волновавшая местных писателей, – оставят ли прежнего первого секретаря Союза, а если нет, то кого поставят, – нас не интересовала. И вместо того чтобы сидеть на скучных заседаниях, мы гуляли по городу. Тем более что и он и я оказались в Баку впервые.

– Ты знаешь, – вдруг сказал мне Игорь. – А я ведь твой давний поклонник. Ещё со времени публикации «Великого спора». Ты продолжаешь эту тему?

В начале семидесятых я напечатал в «Вопросах литературы» статью о принципиальной несхожести поэтических систем Тютчева и Пушкина, выступил против распространённой характеристики Тютчева как поэта пушкинского круга.

– Нет, – отвечаю, – я её для себя исчерпал.

– А Пушкиным тоже перестал заниматься? Я помню твою маленькую статейку о Пушкине и Жуковском в «Московском комсомольце».

– Пушкина, – говорю, – почитываю. Недавно печатал в «Сибирских огнях» о его традициях в нынешней поэзии.

– Подаришь эту статью?