Геннадий Красухин - Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка

Но, распив её и направляясь к автобусу, который отвозил участников в Москву, мы встретили поэта, работника аппарата Союза писателей Юрия Дудина с двумя угрюмоватыми парнями.

– Знакомьтесь, – сказал нам Юра, – мои семинаристы. Оба с сегодняшнего дня члены Союза писателей.

Это значило, что он их рекомендовал в Союз. А я уже говорил о новшестве секретаря Скворцова: рекомендованный получает вожделенный членский билет.

– Присоединяйтесь, – пригласил нас Юра, когда мы ехали в Москву на автобусе, – новые члены Союза писателей угощают. – И он протянул нам пластиковые стаканы с водкой.

В Москву мы доехали, опустошив по пути две бутылки. И, как принято шутить в таких случаях, показалось мало! Винные отделы магазинов в то время продавали спиртное до 7 вечера. Мы приехали позже. Пришлось покупать водку у таксистов.

А пили мы её в «стекляшке». Так назывались закусочные со стеклянными стенами и с высокими столами без стульев. Взяли там какую-то снедь и по два стакана с соком. Один стакан каждый выпил сразу, освободив его для водки. Персонал это не удивляло. Буфетчицы не обращали на пьющих никакого внимания, а уборщицы ловко подхватывали с пола опускавшиеся на него пустые бутылки.

Не помню, о чём говорили. Помню, что два новоиспечённых писателя читали свои стихи и что Сергей Мнацаканян говорил каждому: «Потрясающе!»

«Стекляшка» закрывалась в 10. Вышли, снова купили у перекупщиков водку, и Дудин привёз нас к своей знакомой – в коммунальную квартиру на первом этаже на Арбате.

Пить мне уже не хотелось. Я чувствовал, что перебрал. Поэтому в какой-то момент решил смотаться по-английски, никого об этом не предупреждая. Выпив очередную порцию и не допив другую, я подхватил портфель и вышел из комнаты, а там – и к входу, откуда – по Арбату – пришёл к себе.

Проснулся, открыл портфель и обнаружил, что два вчерашних новых знакомца подарили мне по книге. Стал читать и ужаснулся.

Это было не просто графоманство, но графоманство агрессивное, невежественное. Полуграмотные стихи источали нутряную злобу к человечеству вообще и понятно, к какому народу – в частности.

Один был с Урала, другой с Дальнего Востока. И я, попеняв в который раз себе, что лезу в воду, не зная броду, то есть пью с любым сбродом, утешился тем, что вряд ли кого-нибудь из них ещё раз встречу.

Ах, как я ошибался!

Осенью оказалось, что мой собутыльник с Дальнего Востока зачислен слушателем к нам с Кузнецовым на Высшие литературные курсы.

Мне было чрезвычайно неловко. Делать вид, что мы незнакомы, я не мог. Я пожал ему руку и, опережая, заговорил на «вы». Он, очевидно, понял, что так будет только в стенах института. И, подмигнув мне, спросил, не собираюсь ли я сегодня быть в нижнем буфете в ЦДЛ. «Я кое-что привёз вкусненькое», – добавил он.

Но я сказал, что не собираюсь. И чтобы он готовился к обсуждению своих стихов на семинаре.

Потом мне звонил Дудин. Спросил, помню ли я такого-то из Читы. Приглашал встретиться втроём. Я отказался.

– Но надеюсь, что его у тебя на семинаре обсудят достойно? – спросил Юра.

– Зря надеешься, – ответил я. – Стихи у него чудовищные. Не веришь – позвони Юрию Кузнецову.

– Откуда он взялся? – бушевал перед этим Кузнецов. – С совещания? Кто его рекомендовал в Союз?

И узнав, что рекомендовал Юрий Дудин, презрительно сказал: «Эти аппаратные вошки совсем обнаглели. Мало того, что сами пролезли в Союз, – таких же вошек за собой тянут!»

– Так всегда и бывает, – пожал плечами я.

А потом со мной говорил Валентин Сорокин. Спросил, почему я настраиваю Кузнецова против стихов талантливого читинца? Ах, не настраиваю? Тогда почему бы мне не поддержать его? Парень сник совсем. Он боится обсуждения.

– Вот ты его и поддержи, – ответил я проректору. – Приходи на обсуждение. А я поддерживать не буду. Скажу, что думаю о его стихах.

На обсуждении Сорокин не появился. Закончилось оно для автора плачевно: никто не смог отыскать в его стихах ни одной хорошей строчки.

Через некоторое время он исчез. Перестал появляться на курсах.

– Из-за вас, – объяснили мне в учебной части. – Забрал документы. Сказал, что Красухин его ненавидит и не даст ему ходу.

Куда я должен был дать ему ход, я так и не понял. А неловкость, повторяю, испытываю даже сейчас, вспоминая эту историю.

– Тебе будет трудно жить на свете, – сказал мне мой друг писатель Лев Кривенко в 1967-м году в Пятигорске, куда мы приехали на совещание молодых писателей Ставропольского края, после выступления перед нами, руководителями, секретаря крайкома комсомола по пропаганде.

Не помню, по поводу чего я возразил секретарю. А после его выступления мне сказали, что секретарь очень мною интересовался: спрашивал, кто я такой, и сказал: «А!», узнав, что я работник «Литературной газеты».

– Они очень не любят, когда им возражают, – объяснили мне. Они – это секретари.

– Во даёт, – смеялись узбекские писатели, ехавшие со мной в автобусе в 1979-м году. И показывали на меня: – «Сгоняй машину назад, – говорит секретарю обкома. – Человек отстал». Во даёт!

Неправда. Я так ему не говорил. Я вообще не знал, с кем разговариваю. Мы вчера прилетели в Ташкент на празднование 90-летия со дня рождения узбекского советского классика – поэта Хамзы. Я – в делегации Союза писателей, а Карен Степанян – от «Литературной газеты»: в отделе литератур народов СССР он ведал Средней Азией. А сегодня отправились на родину поэта – в Ферганскую область – в город Коканд. Когда автобус тронулся, я Карена не обнаружил, предположил, что он едет в каком-нибудь другом. Но на первой же остановке, обойдя весь транспорт, не нашёл Карена. Подошёл к стоявшему у легкового автомобиля человеку в чёрном костюме, объяснил ситуацию, предположив, что Степанян остался в Ташкенте и спросил: нельзя ли послать за ним машину.

Удивился, конечно, что этот человек не повернул ко мне головы: я проговорил всё это, глядя ему в щёку.

– Масину? – полуудивлённо переспросил человек и, чуть кивнув, сказал бросившимся к нему людям: – Не понимаю, о какой масине он говорит.

Я объяснил. Люди посмотрели на человека в чёрном костюме. Он слегка наклонил голову. После чего один из слушавших меня побежал к автомобилю, сел в него и умчался назад. Кто-то другой передал, очевидно, наш разговор узбекским писателям. Те смеялись.

Я что-то сделал не так?

Да разве можно из-за подобных пустяков тревожить такого человека? Вон распорядитель. К нему и следует обращаться. А я – к самому секретарю обкома!

В одной из своих книг Бенедикт Сарнов рассказывает, как всесильный хозяин Азербайджана при Сталине Мир Джафар Багиров, принимая писателей, издевался над старым поэтом, за которого заступился Антокольский. Поинтересовавшись у свиты, кто это и как его фамилия, Багиров приказал: