Александр Кацура - Дуэль в истории России

Мартынова звали Николай Соломонович. Историю происхождения его отчества рассказала живущая в Америке писательница Алла Викторовна Кторова. В архивах США хранятся интереснейшие документы, относящиеся к различным эпизодам русской истории. В том числе и «Воспоминание о Пугачеве», написанное матерью известного церковного деятеля Петра Петровича Зубова. Вот выдержки из рукописного документа, подписанного инициалами О. З.:

«Не стану излагать русским известную всем историю Пугачева, но расскажу случай с моей семьей, происшедший в те смутные времена «Пугачевщины» и переданный устно мне моей бабушкой Шереметевой, когда мне было приблизительно двенадцать лет… Вот что я помню об ее рассказах о Пугачеве. Ее дед, Мартынов, был помещиком большого имения «Липяги».

Он был женат три раза и имел тридцать восемь детей, многие из них умерли младенцами… Его же третья жена была на много лет моложе его старших детей, так что был оригинальный случай: в одной и той же люльке лежали два младенца — дед и внук, правильнее сказать — брат деда и внук. И вот к этой многочисленной патриархальной семье вдруг донеслась ужасающая весть о приближении Пугачева и его необузданных войск… В доме случилась ужасная суета и невыразимый переполох, тем более что меньше недели перед этим жена Мартынова родила сына. Напуганные, все кое-как собрались и решили бежать из имения прямо в лес, а оттуда куда глаза глядят.

Взяли с собой молодую мать, но оставили новорожденного сына с мамкой-кормилицей, а также, что было очень необдуманно, двух мальчиков от второй умершей жены. Одного из них звали Савва, другого не помню, — было им по 4 и 6 лет. И вот неизбежное случилось. К вечеру того же дня усталые, злые всадники разбойников подъехали к имению… Мамка-кормилица затряслась. «А это что? — крикнул Пугачев, дергая ребенка за голову из ее рук. — Барчонок, что ли? Давай его!»

«Не тронь! — закричала кормилица, — не тронь его, это мой сопляк!»

Тут бабушка останавливалась, кашляла и прибавляла, улыбаясь: «Этим скверным словом она спасла моего отца… Тот маленький ребенок был моим отцом! Понимаешь ли ты это?»

Я, конечно, понимала, но все-таки казалось странным, что новорожденный был отцом этой старой женщины… «А почему твоему отцу дали такое странное имя?» — спрашиваю я.

Бабушка смотрит на меня? «Странное? Нет, но неожиданное. Напуганная мамка решила окрестить ребенка до возвращения родителей. Пошла в церковь. «А как назвать его?» — спрашивает священник. «А Бог весть! — отвечает мамка. — Уж и не знаю». «По святому назовем, — решил священник. — На сей день святой будет Соломон-царь — так и назовем».

Так и назвали.

Остается добавить, что находчивая кормилица спасла от грозного Пугачева отца убийцы Лермонтова.

О нежелании Лермонтова стрелять в противника писал полковник Александр Семенович Траскин, первый допросивший секундантов: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова». Секунданты из слов Лермонтова секрета не делали. Мартынов стрелял в Лермонтова, будучи уверен, что тот в него не выстрелит, причем произошло это в момент, когда поэт поднял руку для выстрела в воздух…

Чуть ли не вслед роковому выстрелу разразилась гроза. Окровавленное и омытое дождем тело было привезено в дом. Князь Н. Н. Голицын со слов одного из очевидцев и участников печального обряда писал: «Зеркало было занавешено. На кровати в красной шелковой рубашке лежал бледный, истекший кровью Лермонтов. На груди видна была рана от прострела пулей кухенрейтерского пистолета. Грудь была прострелена навылет и лужа крови на простыне. С открытыми глазами, с улыбкой презрения, он казался как бы живой, с выражением лица — как бы разгадавши неведомую ему замогильную тайну…»

Пятигорские священники не решились совершить христианское богослужение по покойному без специального разрешения властей, поскольку погибшие дуэлянты по закону приравнивались к самоубийцам, которых отпевать не полагалось. Следственная комиссия (под нажимом полковника Траскина) пришла к заключению, что «приключившаяся Лермонтову смерть не должна быть причтена к самоубийству» и что убитый поэт может быть похоронен «так точно, как в подобном случае камер-юнкер Александр Сергеев Пушкин отпет был в церкви конюшень Императорского двора в присутствии всего города». И на этот раз было присутствие всего города — Пятигорска. Однако гроб внести в церковь не разрешили и отпевания не было. Офицеры несли на руках гроб с телом любимого товарища, не скрывая слез своих, лучше слов выражавших их отношение к потере.

По Своду военных постановлений Мартынов должен был быть приговорен к «лишению чинов и прав состояния». Спустя несколько месяцев Николай I, ознакомившись с документами по делу, начертал такой приговор: «Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны». После неоднократных просьб Мартынова о смягчении церковного наказания Святейший Синод сократил срок покаяния с 15 лет до 5-ти, так что в 1846 году Мартынов был полностью освобожден от епитимьи.

А весной 1842 года Елизавета Алексеевна Арсеньева перевезла прах горячо любимого внука, с тем чтобы захоронить его в фамильном склепе в Тарханах.

В 1855 году, в год кончины императора Николая I и конца проигранной Россией Крымской войны, И. С. Тургенев спрашивал в письме у С. Т. Аксакова: «Читали ли вы статью Толстого «Севастополь» в «Современнике»? Я читал ее за столом, кричал «Ура!» и выпил бокал шампанского за его здоровье…» В тот год известному писателю Ивану Сергеевичу стукнуло 37, а только входящему в литературу молодому графу — 27.

Спустя примерно год поэт Афанасий Фет, приехав в Петербург из Дерпта, отправился навестить своего литературного друга Ивана Тургенева.

«Когда Захар отворил мне переднюю, — рассказывал позже Фет, — я вдруг заметил полусаблю с анненской лентой.

— Что это за полусабля? — спросил я, направляясь в дверь гостиной.

— Сюда пожалуйте, — вполголоса сказал Захар, указывая направо в коридор, — это полусабля графа Толстого, они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.