Николай Иванов - Воспоминания театрального антрепренера

Вдруг, к его ужасу, перед самым спектаклем, приезжает человек от начальника края и заявляет, чтобы в ложу было приставлено два лишних стула.

— Поздно-с, объявляет ему Смирнов. — Ложа его превосходительства продана…

— Как так?

— Думали, что они не будут… Да, потому что, да…

Посланный удаляется и через четверть часа перед кассой появляется внушительная фигура чиновника по особым поручениям.

— Как смели продать губернаторскую ложу?

— Да, потому что, да…

— Это еще что за новость!

— Да, потому что, да…

— Кому продана?

— Да, потому что, да… — забормотал совсем растерявшийся Смирнов.

На этот громкий разговор прибежали оба брата Смирнова. Чиновник к ним:

— Что это у вас тут за сумасшедший посажен? Заладил «дакать» и ничего от него не добиться…

— Значит, значит… это брат… значит, значит…

— Что такое? Все вы языка лишены, что ли?

Младший брат хотел поправить старших и часто заговорил:

— Того, этого, того… они заи-и-икаются… того, этого, того…

— Да это сумасшедший дом, а не театр! — с ужасом воскликнул чиновник, быстро удаляясь от кассы.

Так губернатору и не пришлось в этот день побывать в театре, а помещик с торжествующим видом восседал в его ложе. Этот случай еще более обострил их отношения, и без того незавидные, а мне пришлось выслушать гневный выговор от его превосходительства.

Торги на Ярославский и Рыбинский театры, к удивлению Ваксмана, Лаврова и Соловьева, не состоялись. Они так обозлились, что стали вооружать публику против меня, думая этим подорвать мои дела, но дела, против чаяния, пошли так хорошо, что я и Алексеева положили в карман чистой прибыли за один зимний сезон по тысяче рублей слишком. Моим конкурентам это не давало покоя и они придумали натравить на меня Соболева, поднявшего, по их наущению, дело о нарушении условия, заключенного мною с Алексеевой, как неправильного, ибо по достоверным источникам выяснялось, что я являюсь самостоятельным антрепренером, а не пайщиком, а она — наоборот. Дело это долго тянулось, переходя из инстанции в инстанцию, и кончилось, как и следовало ожидать, не в мою пользу: решено было немедленно нарушить со мной контракт, но только решение это последовало слишком поздно: в начале марта мне объявили его, а в конце февраля кончился мой контракт…

После меня Ярославский театр имел несколько антрепренеров, но кассиром в нем все время пребывал Смирнов, впоследствии сделавшийся его владельцем и вот каким образом.

Через кого-то проведал он, что в руках одной небогатой помещицы Прасковьи Михайловны (фамилию ее теперь я не помню) находится вексель покойного Алексеева в 10,000 рублей, который был им выдан незадолго до смерти, — так сказать, в благодарность за долговременную ее благосклонность к нему. Эта взаимная благосклонность ни для кого не была секретом, точно так же как и то, что отношения супругов Алексеевых ограничились только совместным житьем в одном доме. Векселю своему Прасковья Михайловна не давала никакого хода — отчасти потому, что свежа еще была память об Алексееве, а главное — из скромности, из нежелания сделаться даже на самый короткий срок злобою дня в городе. Всем этим тонко воспользовался Смирнов. В один прекрасный день он явился к векселеобладательнице и объявил ей безапелляционно, что по имеющемуся у нее векселю Алексеева она ничего не получит.

— Как? Почему? — удивилась помещица.

— Да, потому что, да… нет ничего у Алексеевой!

— Как ничего? А театр?

— Да, потому что, да… театр-то?.. А ваш векселек-то в. какую сумму?

— Десять тысяч рублей.

— Хе-хе-хе! — притворно рассмеялся Смирнов. — Да, потому что, да… А театр-то всего тысячи четыре стоит, — и то бы, разумеется, ладно, да лиха беда в том, что покрупнее вашего векселя после Алексеева остались, так что на вашу долю и грошей не наберешь…

Пошли обычные расспросы, разъяснения, окончившиеся тем, что Смирнов предложил взять ей за свой вексель от него тысячу рублей и этим окончательно удовлетвориться. Эту сделку предусмотрительный заика мотивировал тем, что, намереваясь жениться на дочери покойного Алексеева, он хочет предварительно, разумеется не без согласия невесты и ее родительницы, покончить со всеми кредиторами миролюбивым образом, чтобы хоть несколько застраховать будущее своих в скором времени близких родственников. Причем присовокупил, что и другие кредиторы Михаила Яковлевича согласились на подобную сделку и этим оказали неизмеримое благодеяние. Прасковья Михайловна поддалась на эти увещания и отдала Смирнову десятитысячный вексель за тысячу. Но Смирнов, перед выплатой денег, «для большей верности» попросил на обороте бланка сделать полную передаточную надпись на его имя.

Заручась этим документом, является он к Алексеевой и начинает очень смелый разговор относительно своего сватовства на ее дочери, едва достигшей семнадцати лет и взаимно влюбленной в молодого капельмейстера. Разумеется, та отвечала решительным отказом, на который Смирнов спокойно заявил, что в его руках находится десятитысячный вексель ее мужа, по которому она ведь не в состоянии уплатить, а это влечет к ее полному разорению, так как для удовлетворения его придется с аукциона продавать театр, единственную и верную ее поддержку. К этому Смирнов смиренно добавил, что в его сватовстве странно видеть корыстную цель, наоборот — им руководит священное чувство выручить из беды уважаемое семейство.

И что же? Под угрозою разорительного процесса, молоденькая и хорошенькая Фекла Михайловна Алексеева, против всякого желания, принуждена была сочетаться браком с несимпатичным, грубым и мелочным Смирновым, к которому в виде приданого перешли Ярославский и Рыбинский театры. С этого времени он выступил на антрепренерское и режиссерское поприще. Как антрепренер он был купец-маклак, как режиссер убийца всякого дарования, в силу своего безусловного непонимания дела. Театры держал он много лет и составил кругленький капиталец, на который впоследствии существовал безбедно; впрочем, ему было бы достаточно и одной арендной платы за театр, со временем значительно увеличившейся.

Часто бывая в Москве, я перезнакомился со всеми выдающимися силами Малого театра, в числе которых были такие колоссы, как П.С. Мочалов, М.С. Щепкин, П.М. Садовский, В.И. Живокини и др. В то время не было запрета казенным актерам выступать на провинциальных подмостках не только летом, в каникулярное время, но даже и в разгар сезона, разумеется, если только они не были заняты. Поэтому большинство столичных представителей сцены были не прочь от знакомства с провинциальными антрепренерами, которые держали театры в соседних с Москвою городах. Они пользовались свободными вечерами — зимой, а летом — целыми месяцами, и выступали на частной сцене с большим удовольствием. Ими руководило двоякое чувство: и себя показать и заработать некоторую толику денег, в которых почти все они нуждались, так как оклады того времени были незначительные и строго рассчитанные. Когда я держал театры в Ярославле, Твери, Рыбинске, Вышнем Водочке, Смоленске, Орле, Туле, они у меня гастролировали все время, так что редкая неделя зимой проходила без участия какого-нибудь московского премьера. Нужно оговориться, что на летние сезоны ехали ко мне «обыгрываться» преимущественно молодые актеры, актеры же с именем приезжали только на спектакли. Впрочем, Живокини пробыл одно лето у меня в Твери в качестве режиссера и исполнителя, а сам я в то время хозяйничал в Костроме; так же служил сезон и Корнелий Полтавцев. Нельзя не упомянуть о характерном факте относительно влияния на сборы, как гастролера, Прова Михайловича Садовского. Все, даже второстепенные артисты, так называемые «заезжие знаменитости» имели благотворное значение на разбор билетов и представляли своим именем известный интерес; такой же замечательный художник, как Садовский, сборов не делал. Это достопримечательное явление, которое я до сих пор не могу себе объяснить. Больше всего мог действовать на публику, бесспорно, Павел Степанович Мочалов, милый и задушевный человек, привязчивый и добрый товарищ. Он пользовался обширной популярностью и оценка его таланта характеризуется двумя словами, произносимыми провинциальными его поклонниками, «неподражаемый трагик». Когда он выступал, публика буквально ломилась в театр и сборы были феноменальные, но его гастроли были слишком редки, он не особенно любил выезжать из Москвы и все свободное время охотнее посвящал губительной чарке. Щепкин тоже бывал редким гостем, говорят, по своей природной лени; публика также чрезвычайно любила его, и он был магнитом для сборов.