Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора

Чувствовал весь день себя ужасно. Когда поднимался на второй этаж, то на мгновенье потерял сознание. Тем не менее провел семинар. Обсуждали Пашу Быкова. Пришлось его отбивать от молодых волчат, хотя ему надо больше сосредоточиваться на прозе и своем внутреннем мире. Он немножко разбрасывается. Его женоненавистничество меня настораживает. Видимо, он недавно получил афронт или приспосабливается, а у него ничего не получается.

29 сентября, среда. Наконец-то я решился, и уже пишу в больнице. Мое саморазрушение заканчивается, меня уже исследуют, заставляют плевать в баночку, расспрашивают, мнут, слушают, выясняют. Скорее всего, выяснят, но ничем не помогут. Я в отделении у Ильи Дорофеевича, моего старого знакомого и знакомого Инны Люциановны. Утром перед госпитализацией меня опять принял Алексей Григорьевич Чучалин, который отчего-то ко мне очень добр и снисходителен. Из мелочей рассказал, что вскоре после моего ухода от него в прошлый вторник у него был Панин, муж Елены Владимировны Паниной, увидел мою визитку и очень хорошо говорил обо мне. Поговорили о Паниной, и академик с радостью отметил, что она хорошо говорит по-французски. Он сам говорит на английском, и, видимо, язык дался ему нелегко. В нескольких словах Алексей Григорьевич описал недавний день рождения своего пациента Николая Ивановича Рыжкова, бывшего Председателя Совета Министров. Было — тысяча человек. Мы вместе вспомнили косноязычие Рыжкова, и тем не менее его интересные речи, когда он говорил о хозяйстве и социальной политике Союза. Одновременно я вспомнил, что мои деньги за переводы последних предкапиталистических времен так и рухнули в Тверском банке, которым товарищ Рыжков руководил.

В больнице меня поместили в отдельную палату. Кормят скудно, но меня это не очень волнует. Вечером поднялась температура. Голова по-прежнему темная. Между врачами читал книжку Владислава Александровича. Как всегда умно, суховато, с массой информации из первых рук.

1 октября, пятница. Видел на рентгеновском снимке свои легкие, похожие на беспорядочные кружева. Вопрос о can. и о многом другом все еще впереди. Опять смотрел Александр Григорьевич, из его реплик я понял, что все не так хорошо, как можно было предположить. Он разбирал снимки с Ниной Петровной, моим лечащим врачом, и это было похоже на урок гениального учителя. Случайные подробности вдруг обретали смысл и свою логику. Какая бездна якобы второстепенного проходит мимо взгляда даже опытного врача. Как, оказывается, прав был Ленин, когда он требовал лечиться только у лучших докторов. Назначили томографию и бронхоскопию. Что это такое, я знаю по маме.

Вечером приезжал Н. А. У него прекрасная новая машина, я его встретил во дворе. Показывал мне свои летние фотоснимки: и дачные, и испанские. И там и там — и сытно, и богато. Я, конечно, ему не завидую, но все же мельком вспоминаю, что в самом начале перестройки спас его от тюрьмы, куда он мог попасть. Вспоминаю, как даже «принимали» почтеннейшего адвоката у меня дома, праздновали окончание процесса. В известной мере процесс решила моя режиссура, я вспомнил, что мать Н. А. глухонемая, и вместе с его глухонемым же отчимом посадил ее в первом ряду в зале суда. Тут же я невольно, разговаривая с Н. А., отмечаю два обстоятельства. Я, конечно, сукин сын, что позволяю себе так думать: Коля привез такую огромную сумку продуктов. А с другой стороны, мелькнула мысль нищего: не стал ли бы я, если не так сильно был занят своими романами в начале перестройки, а сосредоточился на другом, богатым жуликом?

Днем лежал под капельницей. Теперь я тоже не буду чувствовать себя обойденным по отношению к другим больным в нашем отделении.

Гневлю я Бога, мельком заглянул в соседнюю палату: какие у людей страдания!

Умер Анненков. Еще десять дней назад праздновали его 100-летие, он играл на сцене. Сама его долгая жизнь давала всем некий шанс. Президент наградил его каким-то орденом. И, как всегда, опоздали, не вручили. Хоть бы здесь посчитались с судьбой.

2 октября, суббота. Второй день читаю Троцкого о Сталине. За всем чувствуются и необъятные знания, и работа помощников и секретарей. Но какая злоба и мелочность к Сталину как к более предприимчивому игроку. Этим вечным подсчетом, на каком месте в протоколе стоит имя Сталина, и сравнением его с местом, которое занимает собственное имя, Троцкий напоминает мне Бакланова. Когда-то в самом начале перестройки в Комарове, под Ленинградом, кинорежиссер Сокуров, тогда еще вполне доступный, говорил о том, что он что-то делал с Баклановым, какой-то фильм, закончившийся скандалом между мэтрами, и вот с той поры я запомнил такую деталь наблюдений Сокурова. Он рассказал, как неприлично, для большого писателя, «впивался» Григорий Яковлевич в тогда еще вражеские «голоса» и жадно, не скрывая своего интереса, следил, на каком месте в западном «поминальнике» Юрий Бондарев, Валентин Распутин, а главное — он сам.

3 октября, воскресенье. Вчера поздно вечером высунулся из палаты и в приоткрытую дверь вижу: две сестрички везут из дальнего конца коридора каталку, на которой что-то длинное, закрытое простыней. Я сразу понял: кто-то умер.

Ночью так сильно кашлял, что сестра вызывала врача, и тот мне, сонному, вкатил какой-то укол.

4 октября, понедельник. Несмотря ни на что, поехал на защиту диссертации С. П. Защита была блестящей, если бы еще поднажать, то ему могли бы дать сразу и докторскую. Особенно на фоне другой, «соседней» защиты. Сережа хорошо был одет, складно и полно отвечал на вопросы, был уверен и самодостаточен. Даже вечно недовольный Владислав Александрович, кажется, был доволен. Давали не из жалости. Отмечали неординарность работы, ее внутренний объем. Кандидатом Сережа стал не потому, что написал диссертацию, а потому, что прошел всю эту изнурительную процедуру, набрался терпения и воли. Сегодня он провожает мать, которая приезжала на защиту, — это очень правильный шаг, я представляю радость моей мамы, если бы ей пришлось поприсутствовать на чествовании своего сына, — и, кажется, займется сантехникой. Какое счастье, что природа наградила меня умением радоваться за других. Хоть бы какую-нибудь зависть найти в своем сердце.

В больницу возвращаюсь, как зверь в нору. Я полюбил больницу, которая надежно отгораживает меня от мира.

5 октября, вторник. Ездил на семинар, потому что упустить страшно — потом не расхлебаешься. Мне необыкновенно приятно видеть рожи своих ребят. Обсуждали три новых рассказа Ани Кузнецовой. Все очень талантливо, но холодно, будто бы она специально не подпускает к себе ничего человеческое. Все три рассказа тем не менее могли бы получиться очень заметными, в одном даже проклевывается новый характер. Отдельные строчки ослепительные, но все вместе не складывается. Пожар под водой.