Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

– Объясняй как хочешь.

– Но все-таки в чем дело?

– Сама подумай, могу я приехать, если там будет Эткинд?

–???

Я понятия не имела ни о каких конфликтах между ним и Ефимом Григорьевичем и разразилась «защитительной» речью: «Что с тобой? Он тебя защищал! Он рисковал! Он! Он! Он!»

– Так ты можешь позвонить или нет?

– Позвоню, раз ты просишь, но что Ефим Григорьевич тебе сделал?

– Нечего на говне сметану собирать.

...Разговор этот произошел вскоре после выхода в свет книжки Эткинда «Процесс Иосифа Бродского».

Не знаю, подлинная ли это причина или просто повод. Но знаю, что Бродский раздражался и вспыхивал, когда его спрашивали о процессе. Я была свидетелем, как в одном доме Иосиф нагрубил очень достойному господину, который выразил ему сочувствие по поводу «пережитых невзгод».

...Впрочем, вероятно, наш упрек после его интервью с Диком Каветом ему запомнился. В книжке Эткинда «Процесс Иосифа Бродского», опубликованной в 1988 году, упоминается об одном интервью, которое Бродский дал корреспонденту журнала «Нувель Обсерватер» в 1987 году. На вопрос журналиста, какой момент во время его судебной эпопеи был самым тяжелым, Иосиф сказал:

Ленинградская тюремно-психиатрическая лечебница... Мне делали страшные уколы... Будили среди ночи, заставляли принимать ледяную ванну, потом заворачивали в мокрую простыню и клали около отопления. Жара сушила простыню и сдирала с меня кожу...

Это интервью было дано после получения Нобелевской премии, когда Бродский уже полностью осознал, какую ответственность за свои слова он несет во время публичных выступлений.

Еще более искренне и откровенно он рассказал о своем пребывании в психиатрической больнице в «Диалогах с Волковым», признав, что людей подвергают там «совершенно чудовищным экспериментам.... то есть могут бесповоротно изуродовать». И в следующей фразе он дал совершенно блестящее определение тюрьмы:

...тюрьма – ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени.

В конце 1971 года Брежнев принял историческое решение – обменивать евреев на зерно. Воздух наполнился эмиграционными флюидами, и многие евреи, как, впрочем, и не евреи, решили в одночасье, что в родной стране им стало жить невмоготу.

На самом деле всем, кто не был открытым диссидентом и не писал упаднических стихов, жить было вполне вмоготу. Конечно, не печатали, и рукописи десятилетиями лежали в столах; конечно, не выпускали за границу; конечно, о творческих свободах в любой сфере искусств нечего было и думать... Если застукивали с «Архипелагом» то как минимум выгоняли с работы с волчьим билетом... Но все же время было сравнительно вегетарианское, а в памяти еще был жив разгул каннибализма.

Это я к тому, что, если бы Брежнев не принял исторического решения обменивать евреев на зерно и возможность вырваться на свободу из недосягаемой мечты не превратилась в реальность, мы бы не рыпались и жили в родной стране как миленькие.

Но уже с осени 1971 года на кухнях только это и обсуждалось. Вместо гаданья «любит – не любит» в обиход вошло «ехать – не ехать».

Многие заказывали вызов, но документы не подавали: из страха, что разрешат («что мы там будем делать»), и ужаса, что откажут, выгонят с работы и, по выражению Нули, «засодят в отказ на долгие годы».

Мы с Витей оба имели доступ к секретным материалам. Витя как создатель автоматических линий на алюминиевых заводах, я – как работающая со средне– и крупномасштабными картами. Друзья считали, что наш случай безнадежный и мы обречены годы просидеть в отказе.

О том, что Бродский размышлял, уезжать ему или нет, нам было известно с января 1972 года. В отличие от нас, ему на Родине оставаться было просто небезопасно... Он получил из Израиля вызов, но не совершал никаких конкретных действий. Во всяком случае, документы в ОВИР он не подавал.

Помню наши кухонные рассуждения «с одной стороны» и «с другой стороны». Один день он говорил, что здесь он задохнется и замолчит, другой – что боится там оказаться без питательной среды русского языка и, утратив живую воду, замолчать: «Знаете, когда слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только тот язык, который ты увез с собой. Потому что поэт не может жить без языковой среды...» Так длилось до середины мая.

Вызов в КГБ с «предложением» выметаться застал его врасплох. Стало очевидно, что от него хотят избавиться как можно скорее, до приезда Никсона. Известно, что Никсон вез с собой список диссидентов и других неугодных властям людей, чью судьбу он собирался обсуждать с Брежневым. Бродский был в их числе.

20 мая 1972 года, выходя из Елисеевского магазина, я столкнулась на Невском носом к носу с Иосифом. Вид у него был взъерошенный. Он сказал, что собирает по городу бумажки для ОВИРа, – «занятие идиотское и муторное, особенно если бегаешь один». Я предложила составить ему компанию. Ему нужна была, по крайней мере, дюжина справок, в том числе из жилконторы, из поликлиники, из прокатной конторы, из Ленгаза и Ленэнерго. Требование справок из Ленгаза и Ленэнерго было особенно идиотским – ведь Иосиф уезжал один. Родители оставались и как платили за электричество и газ до его отъезда, так и будут платить после.

Через несколько дней он зашел проститься, и этот вечер оказался нашей последней встречей на родине. Потом мы еще несколько раз прощались по телефону. Он просил присматривать за родителями и в случае чего помочь, особенно «с транспортом» (у нас в то время были «Жигули»).

О том, как Бродский прощался с Ленинградом, написал мне наш общий друг Мишаня (Майк, Мишель) Петров, ставший впоследствии профессором Михаилом Петровичем Петровым, лауреатом Ленинской премии и звездой Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе.

...За несколько дней до отъезда, 22 мая 1972 года, Бродский попросил меня совершить с ним прощальную поездку на автомобиле по окрестностям Ленинграда и по Карельскому перешейку. Я восстанавливаю точный день этой поездки по дате на широко известном оттиске издательства Ардис с его стихами и фотографией в кепке, сделанной, кажется, Левой Поляковым. Именно тогда Иосиф подарил мне оттиск с этой датой и с надписью: «Милому Майку NAZAWSE» (тo есть навсегда по-польски.) Иосиф имел тогда слабость к польскому языку.

Сначала мы – Иосиф, моя тогдашняя жена Мика и я – поехали на моем уже умирающем «Москвиче» на Крестовский остров, и поднялись на холм Кировского стадиона, откуда был хорошо виден залив и Кронштадт. День стоял очень теплый и ясный, и видимость была прекрасная.

В некотором возбуждении от открывшегося с холма вида и предстоящего отъезда, Иосиф сказал нечто вроде того, что «в Америке обязательно куплю себе самолет и буду летать над морем». Он даже произвел какие-то летательные движения руками. Потом мы спустились вниз, и там я дал ему порулить «Москвичом» на большом пустынном паркинге. Он это проделал с упоением.