Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

В конце концов, я позвонила, «повалялась в ногах» и была прощена.

Неожиданно мне вспомнился странный эпизод. Позвонил Бродский и сказал, что хочет почитать стихи своего сына Андрея, которые кто-то привез ему из Ленинграда. Читал он нейтрально, без обычных «бродсковских» интонаций, отделяя себя от текста, словно был просто «поэтическим курьером».

Я не только не помню, понравились ли мне эти стихи, я, вообще их не помню. Бродский спросил: «Чьи стишки лучше?» «Конечно, Андрея», с ходу ответила я. Мне хотелось доставить Иосифу удовольствие в том смысле, что дети превосходят своих родителей, как и должно быть в процессе эволюции.

«Так, так. Ну ладно», – пробормотал Иосиф.

Подумав я засомневалась и всполошилась: в самом ли деле это стихи Андрея? Я никогда ни от кого не слышала, чтобы Андрей писал стихи. А вдруг это стихи вовсе не Андрея, а, например, не к ночи будь помянуто – Бобышева? Но в одном я уверена – их автором не был Иосиф Бродский... Кто же их автор, навсегда останется тайной.

...А вот как выглядел Иосиф Бродский в роли гуру.

Однажды Бродский пригласил меня в свое любимое кафе «Реджио» в Гринвич-Вилледже. Мы пили капуччино, и Иосиф объяснял, как выжить в Америке. (Следующим любимым его занятием после писания стихов было учить и объяснять.) Мы даже перефразировали старую шутку: «Партия учит, что газы при нагревании расширяются» на «Ося учит, что газы при нагревании расширяются».

Наверно, это качество и сделало его в результате первоклассным университетским профессором. Впрочем, я подозреваю, что в его лице человечество потеряло замечательного раввина, а Витя считает, что врача.

Так вот, сидим мы в кафе «Реджио». Бродский вещает, я внимаю и набираюсь мудрости. Многие его рекомендации действительно сместили наше пещерно-атавистическое мировоззрение. Например, болезненный вопрос престижности. Я жаловалась, что «Найана» (еврейская организация, принимавшая в Нью-Йорке советских эмигрантов) осмелилась предложить мне, кандидату геолого-минералогических наук, работу на ювелирной фабрике. Раз я – геолог, пусть распределяю по размеру и качеству привозимые из Латинской Америки полудрагоценные камушки: яшму, сердолик, опал, малахит, – то есть работаю как бы в ОТК.

Иосиф говорил, что надо браться за любую работу, в Америке ничто не вечно, а, напротив, скоротечно. И еще говорил, что нечего волноваться из-за акцента, вся страна состоит из эмигрантов, и важно только, чтобы тебя поняли. (Впрочем, я замечала, что сам он был очень чувствителен к акцентам, старался говорить с британским, а русский акцент его особенно раздражал.)

Одно из наставлений, сказанное довольно громким голосом, звучало так: «В общем, Людмила, оглянись вокруг себя, не е...т ли кто тебя».

В этот момент из-за соседнего столика поднялась и подошла к нам элегантная, по-европейски одетая дама в светлом пальто и черной шляпе, держа в руках черную сумку и черные лайковые перчатки.

– Извините, ради бога, что я прерываю ваш разговор, – сказала она, – я русская, меня родители вывезли из России ребенком. Я стараюсь не забывать язык, много читаю, но все же боюсь, что мой русский старомодный, и я многих новых выражений не знаю. Например, вы сейчас сказали какую-то, кажется, пословицу, которую я никогда не слышала. Вам не трудно, пожалуйста, повторить ее для меня?

Я прыснула, Иосиф поперхнулся и покраснел, как свекла. «Не помню, что я сказал», – пробормотал он, подозвал официанта, расплатился, и мы быстро слиняли.

...Мы прожили в Нью-Йорке в подвешенном состоянии десять месяцев: учили язык, искали работу и жили на деньги «Найаны». Этих денег хватало заплатить за квартиру и скромно питаться. На транспорт старались не тратиться, благо ни в Квинс, ни в Бронкс, ни в Бруклин ездить было незачем. Всюду, где можно, ходили пешком, то есть как бы поселились в маленькой деревне с небоскребами. 74-я улица Вестсайда находится в центре Манхэттена. Все было рядом: английские курсы, на которые мы с Витей ходили пять раз в неделю с девяти до двух, супермаркет, Центральный парк, Линкольн центр. За углом снял квартиру Гена Шмаков, прилетевший в Нью-Йорк на три недели раньше нас и ставший нашим поводырем.

В семье свободно говорила по-английски только дочь Катя, учившаяся в Ленинграде в английской школе. Витя изъяснялся коряво, в основном техническими терминами. Мы с мамой не говорили совсем – мама владела немецким и французским. Считалось, что французским «полувладею» и я.

Нам старались помочь. Американские приятели, в основном слависты, которых мы знали с ленинградских времен, уделяли нам много внимания. Они знакомили нас со своими друзьями – профессорами колледжей и университетов, в надежде, что нам помогут в поисках работы. Нас приглашали в «приличные» дома, раздавали вокруг наши резюме, но в моем случае эти попытки были не в коня корм.

Осенью наша дочь Катя поступила в Колумбийский университет. Витя нашел работу в Бостоне, и мы официально переехали. «Официально» означает, что половину времени я все равно проводила в Нью-Йорке. Во-первых, скучала по Кате, во-вторых, пыталась найти нишу в какой-нибудь «русской» сфере. В Бостоне в то время поселилось только пять эмигрантских семейств, так что ни о какой русской сфере не могло быть речи. Для справки: сейчас в нашем городе живет около восьмидесяти тысяч эмигрантов из бывшего СССР.

«Нью-йоркский» период вспоминается с ностальгией. С одной стороны, мы были господа Никто, то есть жалкие, растерянные, нищие эмигранты. Я не могла связать двух фраз, корчилась от унижения и отвращения к себе и плакала по ночам. Сбылись предупреждения Бродского, в его «итальянском» письме, что «нерв сильно расходиться будет».

С другой стороны, мы по несколько раз в неделю бывали в Линкольн-центре, в «Метрополитен-Опера», – роскошь, которую позволяют себе только состоятельные люди. В балете царил Миша Барышников, с которым Гена Шмаков дружил с ранней юности. Гена познакомил меня с Барышниковым на выпускном спектакле хореографического училища, где Миша танцевал Адама в балете «Сотворение мира». В Ленинграде мы виделись редко, на каких-то сборищах, а здесь, в Нью-Йорке, Миша оказался очень заботливым. Он часто приглашал нас в гости и снабжал пропусками и контрамарками на все балеты в «Метрополитен-опера». Он даже пытался помочь Вите найти работу. К сожалению, его компьютерские связи были малочисленнее наших.

У Гены в Нью-Йорке завелся необъятный круг знакомых, и вскоре оказалось, что и мы к нему причастны. Так что ни одиночества, ни заброшенности мы не чувствовали.

А в отношениях с Бродским постепенно наметились перемены. В Ленинграде все было ясно. Мы Иосифа обожали, восхищались его стихами и в первые годы знакомства очень даже опекали. То есть расстановка сил выглядела так: молодой гонимый поэт – и дом, в который он мог прийти в любое время и рассчитывать на «чуткие уши», сочувствие и помощь, которую этот дом был способен оказать.