Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

В Нью-Йорке «раскладка» изменилась. Он – уже знаменитый поэт, профессор, окруженный сливками интеллектуальной элиты, и занюханная семья эмигрантов, знакомых маэстро по прошлой жизни.

Наверно, эту новую ситуацию следовало сразу же просечь. Кончать все эти «Оськи» и «Осюни», не критиковать стихи и вообще знать свое место.

Мне кажется, что с Бродским (к счастью, временно) случилось то, что случается со многими русскими, ставшими в одночасье успешными и знаменитыми. Казалось, что он стал стесняться соотечественников и, за немногими исключениями, избегал общенья с ними. (Уверена, что эти «немногие исключения» будут протестовать против моего наблюдения.) Но мне казалось, что Иосиф не желал быть причисленным к общему потоку третьей волны. Его «русский» круг составляли звезды – Барышников, Ростропович и «отдельно взятые» не такие знаменитые друзья: Гена Шмаков, Лена Чернышева, Леша и Нина Лосевы. Пусть меня извинят те, кого я не упомянула.

С нами ситуация оказалась неоднозначной. С одной стороны, историческая давность отношений была положительным фактором: мы друг друга прекрасно знаем , на нас можно положиться, мы – свои. С другой стороны, историческая давность отношений была отрицательным фактором: они слишком много знают , в том числе и вещей, о которых вспоминать неохота. В их присутствии неловко распускать павлиний хвост и шуршать им по стенам.

В первое время у меня даже создалось впечатление, что, хотя Бродский и не возражает иметь нас в числе знакомых, но с некой дистанцией и без амикошонства. А впрочем, может, просто мои комплексы бушевали.

Витя Штерн, человек деликатный и умеющий строить отношения без эмоциональной окраски, никакого психологического дискомфорта не чувствовал. Но мой темперамент «пассионарии» восставал против новых правил. А после одного случая я решила просто раззнакомиться с Иосифом Бродским.

Mы уже переехали в Бостон. Витя работал в компьютерной фирме, я – в геологической шараге. Однажды позвонил Иосиф и сказал, что через три дня появится в Бостоне: в городской Публичной библиотеке у него будет литературное чтение. Начало в четыре часа.

У нас была одна машина, а фирмы, в которых мы работали, находились далеко и друг от друга, и от Публичной библиотеки. Мы с Витей отпросились с наших работ на два часа раньше. Он заехал за мной, и мы, боясь опоздать, неслись по шоссе как сумасшедшие. Слава богу, полиция нас не засекла. Мы примчались вовремя. В четыре пополудни запарковать машину в центре Бостона практически невозможно. Даже у въезда в дорогой паркинг висела табличка «Мест нет». Мы всунулись на «инвалидное» место за три квартала от библиотеки, рискуя, что полиция уведет машину и выкуп ее будет стоить не меньше ста долларов.

Бродский стоял у подъезда библиотеки. Он курил и болтал со своим приятелем и переводчиком, поэтом Дереком Уолкоттом, тоже будущим Нобелевским лауреатом. Увидев подлетевших, с трудом переводящих дыхание, нас, он небрежно кивнул: «Привет... Дерек, познакомься с типичными представителями третьей волны...» Дерек улыбнулся и пожал нам руки.

Мне показалось, что меня ударили по лицу. Я на секунду оторопела, потом взяла Витю под руку: «Мы уходим». Я потянула его за собой, мы развернулись и пошли к своей машине...

Разумеется, в самом причислении нас к представителям третьей волны (хоть типичным, хоть нетипичным) нет ничего обидного. Мы они и есть. И представить нас приятелю в этой ипостаси мог кто угодно... Но не Иосиф Бродский, не «наш Осенька». Для него мы ни в коем случае не являлись представителями чего бы там ни было. Для нас у него должны были найтись другие слова.

Иосиф позвонил в тот же вечер: «Людка, чего ты взбесилась на ровном месте?»

Уверена, что он прекрасно знал, в чем дело. Объяснять было незачем и унизительно. Я сказала, что у нас гости, извинилась и повесила трубку.

Через несколько дней от него пришла бандероль: никакого письма, только две книжки: «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи». На «Части речи» был такой автограф:

«Распалась цепь, но живы звенья» – символическая строчка: речь идет о нашей ленинградской компании, которая распалась с отъездом некоторых звеньев в эмиграцию.

Я растрогалась, мир был восстановлен, и с тех пор Бродский унял по отношению к нам обретенное величие.

Почти с каждым его автографом на подаренных нам книжках связана какая-нибудь история. Вот одна из них.

В январе 1993 года Барышников выступал в Бостоне с труппой Марка Морриса, и гастроли совпали с его днем рождения 27-го января. Мы решили устроить праздничный обед. Позвонили Бродскому в Саут-Хедли и Капланам в Нью-Йорк. Иосиф сказал, что «перетасует» расписание и обязательно прибудет. А Роман с Ларисой вместе приехать не могли, кто-то из них должен был остаться «в лавке», то есть в их ресторане «Русский самовар». Бросили жребий – ехать выпало Ларисе, которая и появилась за день до праздника. Мы пришли в кондитерскую заказывать торт. На его шоколадной поверхности попросили вывести кремом по-русски «С днем рождения, дорогой Миша» – и оставили образец, как это пишется. Вокруг надписи предполагалось воткнуть свечки. В магазине «Все для праздника» мы нашли подсвечнички в виде стоящих на пуантах крошечных балерин, держащих свечки в поднятой руке. Принимая заказ, кондитер сказал: «Уж мы постараемся... Держу пари, что торт для Барышникова». – «Откуда вы знаете?» – «Мозги еще на месте, – сказал хозяин, постукав себя костяшкой пальца по лысому черепу, – в новостях то и дело передают, что Барышников танцует в Бостоне. А вы велели по-русски написать на торте “Миша”, да еще с балеринами».

Накрывая на стол, я сказала нашей пятилетней внучке Вике: «Обрати внимание, Викуля – сегодня к нам в гости придут два человека. Один пишет самые лучшие в мире стихи, а другой танцует лучше всех на свете».

«Лучше меня, что ли?» – спросила Вика.

...Все получилось синхронно. Бродский приехал днем, и они с Ларисой успели на Мишин спектакль. (Я видела балет накануне.) Из театра прикатили все вместе. На подаренной Барышникову книге Бродский написал: