Илья Азаров - Осажденная Одесса

Мне часто приходилось бывать в одесских госпиталях, и особенно в 44-м военно-морском. Я видел, с каким самозабвением работали врачи, сестры, санитары. Бывало так, что главный хирург госпиталя В. И. Иванов, старшие сестры А. А. Чурикова и Н. В. Матвеева по суткам не отходили от операционного стола. Шприцы, ланцеты, скальпели играли в их руках. И ни на минуту, даже для того чтобы поесть, врачам и сестрам нельзя было оторваться от дела: они спасали жизнь людям. Выбрав подходящий момент, их товарищи подходили то к хирургу, то к сестре, вкладывали им в рот бутерброды, вливали из чашечки бульон, кофе. Работа продолжалась без перерывов.

До 30 операций в сутки делал Вениамин Иванович Иванов. Это он поднял на ноги политрука шахтерской роты Пронина, приговоренного, казалось, к смерти. «Какие люди, — говорил мне там же, в госпитале, спасенный Ивановым комиссар 1-го морского полка Митраков. — Когда только они отдыхают? Все время с нами».

— А Зеликов? Где Зеликов? — спросил я у Соколовского.

— Не увидите вы его, Илья Ильич. Расстреляли… В июне сорок второго года заболел. Предлагали эвакуироваться — ведь он сам стольких эвакуировал. Отказался Михаил Захарович. Больным его захватили в плен. Больного и расстреляли…

По окончании конференции пригласил меня к себе, на Северную сторону, Алексей Степанович Потапов. Весь израненный, несчетное число раз контуженный, он вскоре после войны вынужден был расстаться со службой.

Мы поехали на машине по Инкерманскому шоссе, обогнули бухту. Алексей Степанович остановил машину у густо обвитого виноградом домика. Мы сидели в саду. Потапов угощал персиками, выращенными своими руками.

Алексей Степанович рассказывал, как однажды ночью под Одессой он с одиннадцатью разведчиками был окружен ротой противника. Положение такое, что хуже трудно придумать. Но разведчики — народ смелый и находчивый. Они не только проложили дорогу из окружения, а прихватили еще и пленных. Особенно запомнились Потапову из этих разведчиков два храбреца — краснофлотцы Симонец и Сурнин. Я тоже знал Михаила Сурнина. Когда сказал Алексею Степановичу о мемориальной доске на улице Пастера в Одессе, на которой высечено и имя Сурнина, глаза его гордо блеснули, как будто фамилия на доске была его, Потапова.

— Вот тебе и Песочная… — углубившись в свои мысли, вдруг выдохнул он.

Я вопросительно взглянул на собеседника.

— Песочная, говорю… Двадцать пятого сентября… У братской могилы, когда хоронили товарищей, поклялся: защищать будем подступы к Одессе, хотя бы это стоило жизни. Поклялся — исполнил клятву.

И хотя не был назван тот, о ком шла речь, я понял: Потапов говорит о своем комиссаре. Старший политрук С. Ф. Изус не раз сам водил бойцов в атаку. И погиб 25 сентября 1941 года в бою за высоту Песочная. А через два дня с поля боя вынесли тяжело раненного Потапова. Но через три месяца он вернулся в строй, и когда мы опять встретились в Новороссийске, полковник Потапов командовал бригадой морской пехоты.

Примерно года три назад на экранах страны появился фильм, о котором я уже упоминал, — «Жажда». Мало сказать, что этот фильм имеет отношение к Одессе. В нем показано, как боролись и умирали те разведчики, о подвигах которых напоминают золотые буквы мемориальной доски на улице Пастера. И снимала фильм Одесская киностудия по сценарию, написанному одесским разведчиком, которого звали друзья Угольком (наверно, потому, что был он маленький, юркий и черный). Только в фильме Уголек погибает, на самом деле он жив и пишет стихи, а иногда сценарии.

Среди зрителей фильма было, очевидно, много тех, кого он перенес в пылающую и сражающуюся Одессу, кому он напомнил близких, павших там, не вернувшихся с войны. Я был в числе этих зрителей, и «Жажда» меня взволновала, возбудила желание сказать о людях, послуживших прототипами героев экрана. Вот почему в «Литературной газете» 22 ноября 1960 года появилась моя заметка под заглавием «Вечно живые». А потом я получил письмо из Донбасса от женщины, которую фильм «Жажда» взволновал не меньше, и она смотрела потом картину не один и, может быть, не два раза.

«Когда я смотрела «Жажду» в первый раз, за слезами многое ушло из поля зрения. Посмотрев вторично, более спокойно, скажу вашими же словами: «Я видела живого Олега. Он тот и не тот, похож на себя и не похож». И мне было не только приятно — радостно было видеть его живым. И его слова из кадра фильма: «Если будете писать маме…», как будто действительно его слова, так как я у него одна, отца лишился 12 лет… В конце марта 1944 года один из моряков — друзей Олега сообщил нам письмом, что сын ушел добровольцем на защиту Одессы и в одной из операций в тылу врага был сражен миной и похоронен в районе Одессы… А как он море любил! Ведь он был льготником при призыве и на действительную военную службу пошел тоже добровольцем, и только моряком».

Это писала Ольга Константиновна Безбородько.

Работая над воспоминаниями об осажденной Одессе, я хотел и наглядно показать наших людей в те грозные дни. В этом мне помогли фронтовые фотокорреспонденты Я. Н. Халип, Г. А. Зельма и А. В. Егоров.

Профессия фотографа и воина — какие, казалось бы, не связанные одно с другим понятия! Но воюют, оказывается, и с фотоаппаратами. Только невозможно учесть, сколько врагов уничтожили военные корреспонденты оружием снимков, расходившихся на фронте и в тылу с газетами, листовками, журналами. И рисковали жизнью эти фотоэнтузиасты не меньше, чем люди в танках и у лафетов орудий.

В конце августа 1941 года Константин Симонов с фотокорреспондентом Яковом Халипом отправился на позиции 287-го полка 25-й Чапаевской дивизии. С ними ходил по позициям комиссар полка Н. А. Балашов. Я воспользуюсь опубликованным дневником Симонова; он покажет, каким образом стало возможным появление некоторых сцен боевой жизни на фотографиях в этой книге.

«Румыны опять начали бить из минометов. Положение было довольно глупое, ибо минометчики (наши) сидели в окопе, но снимать их нужно было сверху, стоя на совершенно открытом месте. Однако ничего не оставалось делать. Яша, ворча, что неизвестно, какую ставить выдержку при такой погоде, стал их снимать, сначала с одной позиции, потом с другой. У меня появилось довольно отчетливое желание лечь на землю рядом с минометчиками или сесть к ним в окоп. Думаю, что такое же желание было и у Балашова. Но это, конечно, исключалось, ибо не могли же мы оставить на поверхности одного несчастного Яшу Халипа. В ответ на ворчание Яши, что при такой погоде неизвестно, какая нужна выдержка, я довольно нервно — мне тоже было не по себе — сказал ему, чтобы он снимал на «тик-так».

— На «тик-так»? — воззрился на меня Яша. — На «тик-так» я не могу: у меня руки дрожат, — и этим искренним признанием навсегда подкупил меня, ибо, несмотря на то, что ему было очень страшно, он все-таки продолжал снимать дрожащими руками и, по своей профессиональной привычке, снимал отвратительно долго и тщательно.