Йоханнес Штейнхоф - Мессершмитты над Сицилией.

В другой комнате Толстяк открывал ставни, придвигал стулья к столу и гремел посудой для завтрака. Стало немного прохладнее. В бледном предрассветном свете серповидная бухта, террасы, сады и белые дома были окутаны легким туманом, через который вверх торчали черные сосны, и вертикально в небо поднимался дым из труб.

Когда я вошел в гостиную, Бахманн и Штраден, сидевшие за столом, ответили на мое «доброе утро» тихими, угрюмыми голосами. Ни один из нас не испытывал никакого желания разговаривать. Что мы действительно хотели, попивая горячий крепкий кофе Толстяка, так это положить голову на стол и заснуть.

Вошедший Кегель сел и без слов придвинул ко мне телеграмму. Белые полоски с отпечатанным текстом были аккуратно приклеены к бледно-розовой бумаге официального бланка. Первыми словами, на которых остановились глаза, была подпись под главной частью длинной телеграммы: «Геринг, рейхсмаршал».

«…относиться к вам только с презрением…» Я не имел никакого желания читать это до конца. Не в моих привычках было уклоняться от того, что неприятно, но сейчас мне было противно. Казалось, что это относилось только ко мне одному; я отвечал за эту эскадру и лично был объектом его презрения.

Я протянул телеграмму через стол. Штраден взял ее и вместе с Бахманном стал читать. Затем он медленно и осторожно положил бумагу на стол, поднялся, взял свою кепку с вешалки и вышел из комнаты, не сказав ни слова. Бахманн неуверенно посмотрел ему вслед, затем на меня и Кегеля и последовал за Штраденом. Он спокойно сказал:

— Я еду на командный пункт, господин майор.

Зазвонил телефон.

— Господин майор, это генерал.

Голос генерала был далеким и перекрывался потрескиванием и шипением. Чтобы лучше его слышать, я сдерживал дыхание и жестом показал Кегелю и Толстяку, чтобы они соблюдали тишину.

— Мы около Таормины, — сказал генерал. — Окружены — вы понимаете меня? Комизо больше нельзя использовать.

— Да, господин генерал-майор.

— Я хотел позвонить вам вчера вечером до того, как пришла эта телеграмма, но не смог связаться с вами…

— Да, господин генерал-майор.

— Слушайте, вы не должны принимать ее всерьез. Я сделал все, что мог. Я убедил его отказаться от предыдущего приказа, но тогда он послал эту телеграмму в штаб воздушного флота.

Генерал сделал паузу, и я тоже молчал. Наконец, он спросил:

— Вы все еще меня слушаете?

— Да, господин генерал-майор.

— Соберите все самолеты в Западной Сицилии и направляйтесь в Джербини. Аэродром еще можно использовать. К этому времени ваша 3-я группа должна вылететь с Сардинии и также приземлиться в Джербини. Вашей задачей будет защита Мессинского пролива. Вы можете сказать мне, сколько самолетов прибудет?

— От пятнадцати до двадцати, принадлежащих ко 2-й группе и штабному звену эскадры. Относительно 1-й группы доложить сейчас не могу.

— У вас есть какие-нибудь вопросы?

Вопросов у меня было много, но большинство из них в соответствии с немецкими военными традициями не годились для того, чтобы задавать их генералу.

— Да, господин генерал-майор. Какова ситуация? Как далеко продвинулись союзники?

— Давление на наши наземные войска увеличилось чрезвычайно, и мы будем усиливать нашу оборону в восточной части острова. Возможно, вы должны будете скоро начать отход. Враг усиливает давление в направлении центра острова.

— Но куда эскадра должна двигаться, господин генерал-майор?

— Я еще не знаю, — ответил он несколько раздраженно. — В настоящее время ни один немецкий солдат не может покинуть Сицилию. Но вы должны держать весь свой транспорт наготове. Нет никаких транспортных самолетов — у воздушного флота нет свободных «юнкерсов». И еще раз: не воспринимайте эту телеграмму слишком серьезно. Вы обещаете мне это?

Что я мог сказать по телефонной линии, которая в любой момент могла прерваться? Мы уже однажды обсуждали этот вопрос в течение нескольких часов и не нашли решения, так что было совершенно бессмысленно говорить еще что-нибудь теперь. Поэтому я ответил:

— Да, господин генерал-майор.

Мне было почти стыдно за свою позицию в разговоре с генералом. Казалось, что я был соучастником акта предательства, жертвой которого стали наши пилоты. В то же самое время я понимал, перед какой дьявольской дилеммой оказался сам генерал. Проглотив язык, я просто ответил: «Да, господин генерал-майор». В этом ответе было заключено доверие к командованию — в целом отношение к жизни, — которое было привито нам, до этого нашим отцам и их отцам. До настоящего времени для нас, солдат, это была единственно правильная позиция, на самом деле единственно мыслимая. Послушание, которым в течение столетий отличался немецкий солдат, всегда предполагало непоколебимую веру в то, что приказы, которые он получал, — это обдуманные приказы и что Верховное командование очень тщательно все взвесило перед тем, как принести в жертву целые соединения. И многие из тех, кем пожертвовали, умерли с уверенностью в этом. Мне казалось, что именно это отражалось в безмолвных лицах моих пилотов, хотя в течение некоторого времени они имели отличную возможность для вопросов. «Это все еще остается в силе, не так ли, господин майор?» — казалось, спрашивали они меня. Конечно, это должно иметь некоторый смысл, если Верховное командование требует этого от нас, конечно, должно!

Но если предположить, что с этим старым военным принципом частично стало что-то не так? Во всяком случае, кто теперь был высшим командованием? Предположим, что после 1933 г. в эту иерархию повиновения вмешался новый фактор — фактор, который позволил Верховному командованию делать все, что захочется, даже что-нибудь бессмысленное?

Вопросы, вопросы! Человеку требовался досуг, чтобы размышлять над ними. Он должен был отоспаться. Он нуждался во времени, нуждался в ком-то еще, чтобы обсудить их. Но в нашем деле подобные вопросы не обсуждались. Возможно, все же было бы лучше, если бы это делалось, поскольку таким способом наши сомнения могли быть рассеяны.

В течение последних нескольких минут я стоял около телефонного стола с трубкой в руке. Кегель и Толстяк ошеломленно смотрели на меня. Из трубки раздался крякающий голос: «Вы все еще говорите? Вы закончили? Разъединяю вас».

В голове у командира эскадры не было никаких мыслей в начале нового боевого дня. Я схватил свой ремень с кобурой со спинки стула, где тот обычно висел, и застегнул его на талии. Для солдата есть что-то чрезвычайно благотворное в этом жесте: он берет себя в руки, отбрасывая все ненужные мысли, фокусируя свой ум на безотлагательных вещах, на самом существенном.

Как я ненавидел эти полеты в Джербини! Всякий раз, когда я стоял на его бесплодном пространстве под палящим солнцем, видя пейзаж, отмеченный оспинами бомбовых воронок и покрытый разрушенными самолетами, я осознавал безнадежность нашего сражения за остров.