Гюнтер Фляйшман - По колено в крови. Откровения эсэсовца

Наверное, отчасти поэтому я и решил избрать сестру Эрментрауд объектом для издевательств. Она с непреклонностью утверждала, что все деяния наши неотделимы от воли Божьей. Побудь она хотя бы сутки на передовой, от ее былой категоричности суждений и следа бы не осталось. В этом я ни на йоту не сомневаюсь.

Я решил противопоставить ее Священному Писанию основанную на логике аргументацию, в результате чего большинство наших бесед уподобились замкнутому кругу. И завершались они, как правило, тем, что покрасневшая от возмущения сестра Эрментрауд поднималась, уходила, бросив мне на прощание, что, дескать, будет молиться за мою заблудшую душу. Когда она говорила, что, мол, мне необходимо «обрести Бога», я всегда спрашивал ее, где она его в последний раз видела, с тем чтобы немедленно приступить к розыскам Его.

Сестра Эрментрауд пала жертвой моего псевдонаивного подхода. Я обрушивал на ее голову гору, на первый взгляд, совершенно невинных вопросов. Она отвечала, что, мол, да, Богу известно о наших страданиях, что мои товарищи сейчас в Царствии Небесном, обок Него. Когда же я спросил у нее, где же, в таком случае, души погибших русских солдат, она стала всячески увиливать от прямого ответа. Но я не отставал, высказав предположение, что они в Чистилище. Несмотря на непоколебимую веру в Бога и недурное знание Библии, внятного ответа на этот вопрос сестра Эрментрауд мне так и не дала. И неспроста: ведь, признай она, что души их на самом деле в Чистилище, это означало бы, что рано или поздно они тоже окажутся в Царствии Небесном. Однажды, не вытерпев, она без обиняков заявила мне, что, дескать, они в аду, поскольку они-де варвары. Тут уже устами сестры Эрментрауд вещал некто другой. Скорее всего, имперское министерство пропаганды. Тогда я спросил сестру Эрментрауд, а вот, скажем, бешеные псы, им что, тоже уготовано место на Небесах. Монахиня тут же ответила: «Ни в коем случае! У животных нет души!» Тогда я огорошил ее вопросом: отчего же тогда погибшие русские в преисподней? Каким образом они могли оказаться там? А затем, взяв на вооружение риторику того же министерства пропаганды, подлил масла в огонь: «Они ведь недочеловеки, короче говоря, нелюдь. И, как следствие, душ не имеют. Как же они могли попасть в ад?» В ответ сестра Эрментрауд лишь сокрушенно покачала головой и убралась, как обычно бормоча про себя обещания помолиться за мою греховную душу.

Спустя какое-то время мне было дозволено исполнять кое-какие обязанности. С того дня мне разрешалось сопровождать сестер во время их обхода пациентов, но при условии того, что я буду выносить за пациентами «утки», делать им перевязки и сменять белье на койках. Я не имел ничего против, поскольку это давало мне куда больше возможностей заигрывать с сестрами и находиться в их обществе. Но я не стал бы вести себя так, знай я в точности, чем все обернется.

Выносить за кем-то переполненные «утки» — дело не особенно приятное. Сестры только улыбались, видя, как я морщусь от отвращения. Даже сестра Эрментрауд не могла удержаться от улыбки, и я не без удивления отметил, что, оказывается, и эта особа умеет улыбаться.

Тяжелее всего было делать перевязки. То, что мне доводилось увидеть, когда бинты были сняты, потрясало меня и одновременно внушало жуткое отвращение. Впрочем, я сумел убедить себя, что и это мне пригодится по возвращении на передовую. Заодно я детально расспросил врачей и сестер о том, как правильно наложить или сменить повязку и как распознать наличие воспалительных процессов, и каковы признаки заживления раны.

Сестра Эрментрауд попросила сестер убедить меня купать своих раненых товарищей. Я наотрез отказывался, считая, что негоже одному мужчине купать другого. Да и сами раненые отнюдь не горели желанием, чтобы их купала особа мужского пола, когда вокруг полным-полно молоденьких сестричек. И тут я сообразил, что сестра Эрментрауд, попросту говоря, держит меня за дурачка, стремясь всячески оградить от дружбы с монахинями. Хоть я и отказался купать раненых, но в остальном исполнял решительно все ее требования. И делал это, чтобы досадить ей и расстроить ее планы.

К апрелю 1943 года я окреп настолько, что мог самостоятельно ходить, сгибаться, садиться и вставать, однако рана в нижней части живота заживать не хотела. Проникшая в рану вместе с пулей инфекция вызвала воспаление, никак не прекращавшееся, несмотря на применение антибиотиков и мазей. Но я чувствовал себя вполне здоровым, а по радио звучали сообщения об успехах на Восточном фронте. Мне не терпелось снова вернуться на фронт, однако рассказы вновь поступивших пациентов несколько отличались от радиосводок ОКХ. Если в них распинались о победах, то раненые говорили о кольцах окружения и затяжных оборонительных боях.

На мое имя в госпиталь пришло письмо, по номеру полевой почты я определил, что писали мне из Франции. Я никого не знал из тех, кто служил во Франции, да и почерк был мне незнаком. Имени отправителя не было указано, и я уже подумал, что это послание от герра генерала Роммеля. Разорвав конверт, я тут же убедился, что герр генерал здесь ни при чем: письмо было от Фрица Крендла. После выздоровления его перевели во Францию, и он попал во 2-й полк СС «Дас Райх», отправленный туда на отдых и перевооружение. Крендл писал, что целыми днями бьет баклуши, жрет до отвала, бегает по музеям, кино и французским бабам. Я тут же настрочил ответ и расспросил его о судьбе Акермана и Алума.

Известие о переводе Крендла во Францию взбудоражило меня. С первого дня войны мы с Фрицем были вместе и съели за это время не один пуд соли. Я не представлял себе, что, когда вернусь в 5-ю дивизию СС, его там уже не будет.

Наша рекреация превратилась в учебный класс. Вновь прибывшие пересказывали множество событий, находившихся в явном противоречии с той лапшой, которую нам по радио вешало на уши имперское министерство пропаганды. Солдаты рассказывали о том, что наши войска отступали под натиском превосходящих сил русских, открыто выражали опасения, что нас просто выдавливают с Восточного фронта. Говорили о перебоях войскового снабжения, об отсутствии зимнего обмундирования, словом, обо всем до боли знакомом, за исключением, пожалуй, того, что отныне солдатам Восточного фронта официально предписывалось реквизировать теплые вещи для своих нужд у местного населения. Вот только иногда, к несчастью, люфтваффе, заметив с воздуха наших бойцов в теплой одежде не по форме, принимали их за партизан и действовали соответственно. Раненые из числа офицеров и медперсонал причисляли таких откровенных солдат к пораженцам, но тем это было невдомек. Кого или чего им было бояться — они были безногими и безрукими, а кое-кто высказывал эту мысль и вслух: «Каким образом меня еще можно наказать, если я уже наказан? И за что меня наказывать? За то, что правду говорю?»