Игорь Шелест - С крыла на крыло

"Ему хорошо там лениться на втором этаже, - продолжает Шиянов прерванный монолог. - Нет, с меня хватит! Вот предложу ему поменяться хоть на полетик местами. Ха! ха! ха! Поди, проснется, освежится!"

Оба самолета - большой, а с ним маленький - медленно ползут вверх, и, хотя сжатые плечи, подогнутые ноги устали и ноют от неудобной позы, Георгию Михайловичу становится веселей. Близка свобода.

"Теперь бог с ним, пусть спит, в любой момент отцеплюсь!"

Носитель делает большой круг и выводит "малютку" к мнимой цели. Теперь хозяин положения он сам. Георгий запускает двигатель. Еще полминуты, и его "малютка" сначала проваливается вниз, а затем устремляется вперед. Через секунду ПЕ-8 остается где-то позади.

Георгий не держит управление. Его самолет идет на автоматике. Сначала вперед по прямой, горизонтально. Потом энергично переходит в пикирование и направляет свой нос в цель... Включена аппаратура записи, идет киносъемка. Стучат секунды. Электроника чутко подправляет курс. Темная в барашках вода, скалистый берег, цель - все мчится навстречу.

- Ведет правильно, - передает Шиянов на командный пункт. - Начинаю выводить!

Несколько секунд молчания. В репродукторе на командном пункте слышится только гудение и потрескивание. Вдали видно, как черная точка, описав дугу над целью, низко выходит из пикирования. И вновь заговорил репродуктор:

- Задание выполнил! Я "Птенчик-пятый", прошу посадку с прямой!

Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:

- Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...

- И старые поршни с окурками на свалку! - подхватил Витя Расторгуев.

Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была т а нога!

Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:

- Бояре, гоните в получку по четыре сотни!

"Королями" мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.

Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, "Одинокую купальщицу" Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.

На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж - должно быть, юг Франции.

Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него - бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол - это было все раньше.

Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.

Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.

Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!

"Пять два ноля десять" готова. Хапову одеваться!"

Валентин встает. Пригладил машинально волосы - они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и - чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы - кладет рукой фигуры.

- Все равно, - невозмутимо говорит противник, - безнадежно! - Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: - Ну кто?..

Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан - тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды - садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!

Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.

Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.

- ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.

- Где у него зад?

- Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...

Со второго этажа видно все поле. Напротив - самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров прибрали уже "к рукам" удобные места. "Крепости" потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.

Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки - греются на солнце. Кое на ком "халат" брезентовый наброшен, другие - просто "нагишом". Лоснятся упитанные спины.

Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?

Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?

И люди...

Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном - собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!

Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: "Надолго ли?"

Для многих, оказалось, навсегда.

Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!

"Линейка" снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.

И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки - оптимизм прекрасного здоровья.

Присмотришься - только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: "Одеваться!.." Оделись и улетели навсегда.

Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.

Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.

Сначала ничего не слышно - просто звук еще не долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.

Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет "Прекрасную Елену". Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала Нельсона, вернее, Лоуренса Оливье, который играл в фильме "Леди Гамильтон": у Сергея тоже черная повязка на глазу. На гимнастерке Золотая Звезда и ленточки.

Сергей любит пение. Какое?.. Трудно сказать. В этом он непостоянен. Любит, например, басы, сам подражает. Вот и сейчас: только прервался вальс, он запел Шиянову - тот сидит спокойно, как Будда, щурясь доброй улыбкой.