Г. Штоль - Шлиман. Мечта о Трое

Стаматакис может, наконец, вздохнуть с облегчением. Шлиман уезжает. Султан попросил его приехать в Трою и показать раскопки императору Бразилии, прибывшему с государственным визитом. Шлиман, водя императора по раскопкам, испытывает немало радости, ибо тот с восторгом читает наизусть «Илиаду», страницу за страницей и без ошибок. Шлиман не преминул послать об этом в «Тайме» телеграмму. Ее перепечатывают многие газеты. «Я не могу сказать, что меня больше поразило, глубокая ученость императора или его поистине чудесная память». Что это — дешевая лесть? Конечно, нет! Фраза эта адресована не императору, но куда больше недалеким и завистливым греческим министрам и чиновникам. Поэтому не удивительно, что после возвращения Шлимана Стаматакис считает, будто с ним иметь дело стало в сто крат тяжелее, чем прежде. Не удивительно и то, что с таким предвзятым мнением эфор находит поводы для недовольства даже там, где, будучи в лучшем настроении, он их вряд ли бы увидел.

В октябре Стаматакис вынужден опять слать телеграммы и горячо протестовать: кладку более поздней эпохи, закрывающую часть дромоса, который ведет к сокровищнице, раскапываемой под наблюдением жены Шлимана, ни в коем случае нельзя разбирать! Но вопреки этим протестам вход с его пилястрами, украшенными каннелюрами, уже откопан, расчищена и внутренняя часть сокровищницы — там осталась только полоса земли и мусора высотой в два с половиной и шириной около четырех метров. После набега Вели-паши вряд ли можно рассчитывать на какие-либо ценные находки, и Шлиман идет Стаматакису даже на большую уступку, чем тот требует: он полностью прекращает копать в этом месте и всех рабочих, сто двадцать пять человек, ставит на раскопки агоры. Здесь скоро можно будет добраться — наконец-таки! — до самого главного. Шлиман лишь попутно еще раз требует разрешения расчистить стены, примыкающие к Львиным воротам. Археологическое общество, как обычно, продолжает пребывать в бездействии и отделывается пустыми обещаниями. Тогда он записывает в дневнике, что это безобразное зрелище не может быть поставлено ему в вину; а главное, как только начнутся дожди, оставшаяся неубранной земля снова завалит все, что было откопано с таким трудом.

Стаматакис, осмелевший из-за уступчивости своего вечного противника, пытаясь сделать его еще более податливым, так долго жалуется своим начальникам, пока те снова не добиваются грозной телеграммы министра. Префект вежливо и озабоченно вручает ее Шлиману. Но это уж слишком! Терпение Шлимана, сохраняемое им ради пользы дела, лопается. Он вдруг сразу перестает видеть в Стаматакисе только надоедливого упрямца и кляузника. Теперь вдруг он сразу вспоминает все почти забытые уже мелкие обиды: Стаматакис превращается в злейшего врага почти сказочных размеров. Шлиман вне себя от ярости. Ведь он в конце концов знаменитый Шлиман, известный всему миру открыватель Трои! И он все это должен сносить? Никогда. Он, в свою очередь, посылает телеграмму:

«Господин министр, мы с женой месяцами подвергаем себя здесь всякого рода лишениям. Месяцами страдаем мы от страшной жары и непрестанного ветра, наши глаза воспалены от пыли, которая все время летит нам в лицо. Я ежедневно расходую более четырехсот франков во славу вашей страны. Поэтому ваша телеграмма недостойна как вас, так и того, чтобы я ее читал. Много несправедливостей претерпел я уже в Греции!»

Положение осложняется до крайности. Софья, до сей поры молчаливо взиравшая на все это, считает необходимым вмешаться. Недолго думая, она едет в Афины. «Завтра меня примет министр», — телеграфирует она мужу. Тот отвечает: «Пусть Афина Паллада направляет твои шаги и увенчает успехом твои усилия, чтобы удалось добиться замены нашего врага каким-нибудь разумным человеком». Министр прямо-таки огорошен, когда ему излагают дело совершенно под другим углом зрения. Тут же, в присутствии Софьи, он составляет телеграмму Стаматакису, призывая его перейти на примирительную позицию.

Стаматакис отвечает обиженно: «Господин Шлиман хочет всегда делать то, что ему заблагорассудится. После последней бурной сцены я вызвал бургомистра Микен, и только через него или через смотрителей мы со Шлиманом общаемся между собой. Его жена возвратилась из Афин. Лучше бы она вообще не возвращалась! Во всем виновата она, и я опасаюсь, что теперь все начнется сначала».

Одновременно Стаматакис пишет в Археологическое общество: «Только не терпящий возражений характер Шлимана, его упрямство и его стремление следовать лишь собственным желаниям были причиной этих сцен».

Во второй половине дня происходит маленькая, по существу незначительная стычка. Но этого достаточно, чтобы Шлиман составил телеграмму на имя министра: «Чиновник создает страшные трудности. Если это будет продолжаться, я тотчас же прекращаю раскопки и уезжаю с женой в Америку».

— Пожалуйста, Софья, — говорит он,—ты всегда приносишь мне счастье. Поезжай верхом в Аргос и отправь телеграмму. Ужасно бросить все именно сейчас, когда мы стоим на пороге величайших открытий. Но я больше не могу. Историю с Стаматакисом надо так или иначе кончать.

«Какое впечатление произведет эта телеграмма в Афинах? — размышляет Софья по дороге в Аргос. — К чему она приведет? Не были ли «страшные трудности» на этот раз лишь пустяком? Во всяком случае, писать так нельзя». Софья берет на себя смелость изменить текст телеграммы и смягчает ее, написав в более вежливом тоне. На следующий день приходит ответ от министра, еще более вежливый, почти любезный. «Вот видишь, — с гордостью говорит Шлиман,— стоит только людям пригрозить, как они тут же уступают».

Это происходит в тот самый день, который повергает в волнение весь народ. Педро Второй, император Бразилии, едущий верхом из Коринфа, высказывает желание навестить Шлимана. Император выглядит как зажиточный мещанин; он хочет осмотреть все весьма подробно и основательно. Будучи человеком образованным, он поддается воодушевлению Шлимана и радуется стихам греческих трагиков, которые тот читает ему у Львиных ворот, на агоре, по дороге через акрополь. Так продолжается несколько часов, а когда вслед за тем Шлиман приглашает его на быстро сымпровизированный обед под величественным куполом «сокровищницы Атрея», то император и подавно не находит в себе силы уехать. На следующий день он вопреки программе возвращается из Навплиоиа, чтобы еще раз все осмотреть и внимательно разглядеть все находки.

Распрощавшись с монархом, Шлиман оставляет раскопки и отправляется вместе с Софьей на северную вершину Евбейской горы. Теперь она носит имя пророка Илии. Наверху среди циклопических руин — очевидно, сторожевой башни, на которой ждали условных сигналов, — стоит маленькая белая часовенка. Сюда приходят из долины процессии богомольцев, просящих святого о ниспослании дождя. Может быть — нет, наверняка, Илия — это тоже лишь преображенный Гелиос!