Иван Гобри - Лютер

Аналогичное взаимопонимание возникало у них и в вопросе оценки монашества. Мелкопоместное немецкое дворянство не скрывало своей ненависти к монахам, особенно нищенствующим: во-первых, они постоянно требовали денег, а во-вторых (и это главное!), они представляли иноземную власть, образовывали внутри немецкого государства нечто вроде отдельного государства, проводившего папскую политику. Что касается Лютера, то у него личный опыт жизни в монастыре оставил самые неприятные воспоминания. Мало того, что он вступил в орден, повинуясь чувству страха, мало того, что он продолжал испытывать этот страх уже будучи монахом; вопреки своим надеждам и несмотря на самый аскетический образ жизни, он так и не сумел достичь того, к чему стремился: увериться в том, что спас свою душу. Монастырь казался ему каторгой, и, как всякий каторжник, он не мог не мечтать о побеге. Но ведь он принял обет! И нарушить его он не смел, не рискуя заслужить вечное проклятие. Вот почему монашеское бытие теперь представлялось ему верхом несчастья, а бедные монахи казались жертвой жестокого папы, насильно удерживающего их в этом состоянии и терзающего их души. Что такое монашеский обет, если не бесполезный жест отчаявшегося человека? Ведь никто из нас, грешных, не в состоянии соблюсти ему верность! Итак, богослов, с одной стороны, и рыцарь — с другой, нападали на монашество с разных флангов, но в итоге проявили полную солидарность. Монашеская жизнь безнравственна уже потому, что человека толкает в монастырь одно отчаяние; безнравственны и монашеские обеты, потому что большинство из тех, кто их принимает, исполнить их не в силах. «Отныне следует прекратить строительство монастырей для нищенствующих орденов». А еще лучше уничтожить и те, что уже построены! Во всяком случае, надо запретить монахам выступать с проповедями и лишить их права исповедовать мирян, призывал наш сторонник свободы слова. И вообще, каждый должен решать сам, когда ему вступить в монашеский орден и когда его покинуть, поскольку все монашеские обеты суть не что иное, как духовная тюрьма.

Такой же свободой должны пользоваться приходские и прочие священники, живущие среди мирян. Всякий из них, кому угодно жениться, пусть женится! Никто не вправе требовать от человека, чтобы он хранил целомудрие. Почему Рим с таким упорством продолжает настаивать, чтобы лица духовного звания несли тяжкое бремя безбрачия? Из одной корысти! Неженатый священник все свое имущество завещает папе, а тот, у кого есть жена и дети, оставит наследство им. Впрочем, понимая, что заставить папу изменить свое мнение в этом вопросе невозможно, с призывом принять новый закон он предпочел обратиться к вселенскому собору.

Таким образом, изучая этот знаменитый манифест, появившийся в момент, когда церковными властями решалась его судьба, и написанный к тому же под сильным влиянием немецких рыцарей, следует видеть за заявлениями религиозного деятеля чисто политическую подоплеку. Обличая Рим, Лютер настаивал на нарушениях догматического и морального характера, но немецкое дворянство услышало в его речах прежде всего анафему иноземному владычеству. Впрочем, для пущей убедительности в отдельных местах подтекст выходит наружу, обретая однозначность и твердость прямой речи. Уже в первых строках автор изобличает «кровопийцу Юлия II» и всю его европейскую политику и призывает вырвать «юного принца Карла» из рук «князей тьмы». Папа, негодует он, держит в плену человеческую личность. К чему далеко ходить за примерами, если даже епископы вынуждены подчиняться ему, а он готов замахнуться и на императорскую инвеституру? «Император и дворянство, — добавляет он, — обязаны положить конец подобной тирании и наказать виновных». Легко представить, с каким удовольствием читал эти строки Гуттен!

С тех же позиций подходит Лютер и к свободе толкования Писания. «Романисты» «установили правило, по которому никто, кроме папы, не имеет права толковать Священное Писание». Если же под давлением обстоятельств папа все же соглашается на созыв собора, то требует от князей (как всегда, выступающих в роли жертвы) присяги на верность. «Если действия папы противоречат Писанию, наш долг — прийти на помощь Писанию, уличить папу и вынудить его к повиновению». Но как же его вынудишь, если он уверен в своем праве? Ничего, рыцари поймут: «мечом»! Вот так, стоит заменить толкователя Библии, и в роли жертвы окажется совсем другое лицо. И всем будет хорошо. Лютер будет счастлив, потому что окажется, что он всех переспорил, рыцари будут довольны, когда избавятся от папы.

Всего несколькими днями раньше, сочиняя ответ Гуттену, Лютер отказывался прибегнуть к мечу, но теперь, обращаясь ко всей немецкой нации сразу, он видит в нем лучшее средство борьбы. «Римляне запугали нас и внушили нам неуверенность в собственных силах. Но и они такие же люди, как все, и они склонятся перед силой меча, лишившись права толковать Писание». Поскольку же сами они не торопятся исполнять что положено, «пора народу и светской власти сказать свое слово, нимало не заботясь об угрозе отлучения... Пробудись же ото сна, милая Германия!»

Вся заключительная часть его речи, обращенная к папе, на самом деле была призывом к верному дворянству, которое отныне внимало ему, как новому Пророку: «Прислушайся же, папа, к моим словам, ибо ты не Преосвященный, но Великогрешный! Пусть же Бог с небесной высоты побыстрее разрушит твой престол и отправит тебя в бездну ада! Кто дал тебе право возноситься над Богом, предавать поруганию Его заветы и учить христиан, в особенности христиан немецкой нации, чье благородство, верность и постоянство прославляют все историки, кто дал тебе право учить их предательству, клятвопреступлению, измене, коварству и вероломству? Господи Христе, молю Тебя, опусти же взор Твой к земле! Явись на Страшный суд и разори укрывшееся в Риме гнездо диавола! Ибо на этом престоле сидит тот, про кого говорил Павел, что он вознесется над Тобой, воссядет в Твоей Церкви и станет подобен Богу, он, великий грешник и сын погибели!»

Работая над составлением этой прокламации, Лютер окончательно сформировал ту часть своего учения, которая касалась духовенства. Папа ничем не отличается от прочих людей, потому что он не в состоянии опровергнуть его, Лютера; следовательно, он не имеет никакого права подвергать его осуждению. Епископы, в свою очередь, также ничем не отличаются от прочих людей, потому что они не в силах заставить его отречься от своих идей. Снова его позиция совпадает с позицией рыцарей: чтобы лишить духовенство юридических и политических прав, в первую очередь следует свести на нет их духовное право, доказать, что их авторитет не имеет основания. «Кто-то выдумал, — поясняет Лютер внимающим ему дворянам, — что папа, епископы, священники, монахи составляют особое сословие, именуемое духовным; что князья, сеньоры, ремесленники, крестьяне составляют другое сословие, именуемое светским. Эти хитроумные рассуждения — чистой воды лицемерие. Не верьте им и не робейте перед ними, ибо каждый христианин принадлежит к духовному сословию». Только благодаря крещению мы переходим в состояние чистоты, напротив, посвящение в сан ничего не прибавляет и ничего не убавляет. Следовательно, «все мы в равной мере священники». Поэтому в обличении любого духовного лица, будь то сам папа, нет никакого святотатства: «Светская власть дана от Бога, чтобы карать злодеев и защищать праведников, значит, действие этой власти должно распространяться на весь христианский мир без исключения; никто — ни папа, ни епископы, ни кюре, ни монахи, ни монахини, ни кто бы то ни было — не может быть свободен от этой власти». Для рыцарей эти слова прозвучали сигналом. Злодеи названы поименно, теперь осталось только судить их праведным судом.