Леонард Гендлин - Перебирая старые блокноты

Это гоголевское «Я брат твой», скорбь и гнев поэта стали душой и смыслом образа, созданного Марселем Марсо, – артист вошел не только в мир маленького чиновника из далекого старого Петербурга, он в чем-то выразил чувства своего нынешнего «брата», обездоленного человека-труженика с его томительными и пока тщетными поисками счастья.

Этот символ счастья – шинель. В спектакле Марсо это не форменная николаевская шинель, а фантастический, вывороченный наизнанку тулуп, плод наивной и страстной мечты замерзающего человека. Водруженная на высокий манекен, шинель странным образом напоминает гигантскую махровую хризантему, прекрасную и недосягаемую.

Мне хочется остановиться на трагическом финале – когда происходит кража шинели, сцена, которую сам исполнитель называет «распятием на кресте». Четыре фигуры в черных трико, олицетворяющие злые и темные силы жизни, неумолимо движутся и окружают трепещущего и беззащитного человека, мускулистыми, сильными руками они хватают его; следует тихая ожесточенная борьба, пантомимический герой глухо стонет, восемь цепких рук делают рывок, и человек вываливается из своей шинели... Он лежит на земле, голый человек на голой земле. Затем Марсо с трудом поднимается, кажется, что это только его тень – и актер на шатающихся ногах медленно уходит вглубь, черная фигура еще виднеется на темном фоне и затем тонет во мраке...

И каждый раз потрясенные зрители какое-то мгновение продолжают тихо сидеть на своих местах, а потом овации, шквал аплодисментов, которым нет предела.

6.

— Когда я говорю об ансамблевом представлении, – продолжает Марсель Марсо прерванную беседу, – то имею в виду, что характеры должны быть понятны современной публике, а следовательно должны быть связаны с социальными условиями нашего времени. Здесь характеры должны быть контрастными, например: скупец и расточитель, бедняк и богач-себялюбец, вылощенный аристократ и крестьянин.

Пантомима, разыгрываемая ансамблем, воспринимается публикой только тогда, когда она может отождествить себя с героями так же легко, как она отождествляет себя с Бипом. Бип – художник, конькобежец, ботаник – брат каждого человека.

Словесный театр существует сотни лет. Традиция слова и письма сохраняется от античной драмы до нашего времени. К сожалению, с пантомимой было не так. Все было потеряно. Пришлось заново открывать язык пантомимы. Задачей Декру было найти грамматику этого языка и связать ее с нашим временем. Но воспроизвести в пантомимном театре социальные и бытовые проблемы раньше не пытались.

В восточных танцах имеются только знаки движения, потому что эти танцы представляют собой религиозные упражнения. На Западе знаки движения мимов отражают действительность. Обычные, повседневные жесты, которые узнаются публикой, здесь преобразованы по эстетическим законам.

Таким образом, стиль в искусстве мима сближается со знаками движения восточного типа. Например, когда нужно представить рыбу, воду, плотность воздуха. Это искусство иллюзии, почти оптический магнетизм. В пантомиме знаки движения занимают меньше места, потому что игра приближается к игре комических актеров. Слова мгновенно вызывают у публики представления, известные с детства, поэтому речь для нее понятна. Знак движения, являющийся эстетическим преобразованием обычного жеста, требует от публики напряжения, чтобы перевести его.

Искусство жеста не допускает двусмысленности. Мим должен стать точным и ясным. Мим не может обманывать, каждый его жест должен быть оправданным. Чувства мима выражаются через его пластику и жесты. Греческий писатель Лукиан сказал: «Мим, который ошибается в жесте, делает разговорную ошибку рукой».

Танцор, в отличие от мима, лучше всего выражает себя, когда двигается, вращается,совершает прыжок и таким образом преодолевает силу тяжести. Движение дает ему благородство, а интенсивность соответствует его виртуозности. Когда танец лиричен, он приближается к искусству мима. Танец – это освобождение. Искусство мимов – это исследование, испытание. Вершины в искусстве танца достигаются, когда техника преодолевает человеческую ограниченность. Тогда происходит триумф мастерства. Когда танец обращается в драму, он становится менее интенсивным и быстрым. Когда мим ищет освобождения, он прибегает к танцу.

Я понял, что наше искусство должно покоиться на человечности... Меня глубоко занимает история цирка. Я думаю также о различных спектаклях. Мечтаю поставить «Фауста» Гете, «Нос» Гоголя, «Станционный смотритель» Пушкина и подумываю о различных сценках из современной парижской жизни.

Со дня возникновения Бип – мой неразлучный друг, сопровождавший меня из страны в страну, из театра в театр. Это мое второе «я». Он стоит передо мной со своим белым лицом и ждет, по каким новым путям я поведу его...

1962-1955

Михаил Эдишерович Чиаурели.

Об этом человеке на многих языках писали тысячи журналистов советских газет и журналов. Радиостанции малых и больших городов пели ему дифирамбы. Его портреты печатались на обложках журналов всех советских республик. Народный казахский акын-сказитель Джамбул Джабаев слагал про него песнопения, о нем писались многоречивые исследования — монографии на русском и грузинском языках; предприимчивые киноведы посвящали его творчеству кандидатские и докторские диссертации. Его портреты висели в кинотеатрах, дворцах культуры, киностудиях, клубах, театрах. Его имя присваивалось колхозам, совхозам., школам, больницам. Он никогда не отказывался позировать придворным живописцам. Прославленный русский иконописец Павел Корин и академик живописи Мартирос Сарьян отказались писать его портреты и за это надолго попали в опалу.

Этот «сверхчеловек» был любим Сталиным и в любое время мог предстать перед «великим кормчим». Все члены правительства были счастливы лишний раз пожать его мясистую волосатую руку. Старые и молодые кинематографисты избегали пронизывающего взгляда его выпуклых сливовых глаз. Остроумный Сергей Эйзенштейн прозвал его «дуче советского кино». Многие завидовали его славе, квартирам в Тбилиси и Москве, дачам, открытому счету в банке, лимузинам, бесчисленному лауреатству, правительственному снабжению, кремлевскому лечению; званиям и орденам, которые на него сыпались как из рога изобилия. Передвигался он специальным самолетом или же салон-вагоном, иногда имел право пользоваться яхтой «Лаврентий Берия», приписанной к Черноморскому пароходству.