Павел Огурцов - Конспект

Зину с тех пор, как пошел работать, я не видел и вдруг услышал от Марийки, что Зина отговаривает Марийку ехать со мной, не приводя никаких выразительных доводов. Я плохо знал Марийкиных сестер и насторожился: уж не хочет ли Зина оставить Марийку беречь дачу в Южном, антикварные и художественные ценности, унаследованные Витковским?

Марийка переживала и колебалась.

— А что ты будешь делать, если не сможешь уехать из Харькова? — спросил я ее.

— Поеду, а то и пойду в Недригайлов, к сестрам.

— Да ты что! Тебя же немцы отправят в Германию на самую черную работу. Они так поступают во всех оккупированных странах.

А Марийка переживала и колебалась, и вот однажды, когда зазвонил будильник, сказала:

— Я никуда не поеду.

Меня охватили отчаяние и ужас — не от того, что мы расстанемся, — сейчас это общая участь, не исключено, что и нам придется расстаться, — а от того, что ее может ожидать, если она останется в оккупации. Я стал ее горячо отговаривать — она молчала. Я потерял над собой контроль, сказал «Поедешь» и отхлестал ее по щекам. Это было ужасно, но это было. Марийка заплакала и пошла со мной в кассы.

Билетов не хватило, но мы не уходили: бывало, что и в середине дня объявляли о продаже билетов на какой-нибудь поезд. Вдруг Марийка сказала: «Я никуда не поеду», и сейчас же открылось окошечко, и оттуда раздался голос: «Билеты на Симферополь». Раз так — поеду к отцу. Я бросился к кассе и в середину выстроившейся очереди. Оглянулся — Марийки не видно, — наверное, ушла, — но вдруг кто-то тянет меня за руку, вырывая из плотной очереди.

— Пойдем. Я поеду с тобой, — говорит Марийка.

Мы сели на скамейке в ближайшем скверике возле театра миниатюр и эстрады. В том театре бывали Майоровы, и Федя очень хвалил молодого артиста Аркадия Райкина, суля ему большое будущее, и говорил: «Запомните это имя». Посидели в тени огромного дерева и решили в кассы больше не ходить — безнадежно. Выедем рабочим поездом, а там видно будет. Марийка поехала к Людмиле Игнатьевне, а я пошел наводить справки о рабочих поездах. Сережа втрамбовывал в ступени печную золу.

— Чтобы грязь не заносить. Это я сам сделаю. А ты помоги мне, пожалуйста, вкопать столбик возле бункера — для проводки.

В столбик, тонкий, но достаточно высокий, были введены два белых ролика — для электричества и радио.

Утрамбовывая вокруг столбика землю, спрашиваю Сережу:

— Ты все время дома. Твои артели не работают?

— Слепых и глухонемых в армию не берут, артели работают полным ходом. На армию и работают. Я там бываю по утрам, когда ты в своих кассах пытаешься взять билеты. Только юристу теперь там делать нечего. Ну, какой арбитр сейчас возьмется решать спор между артелью и Красной армией? Консультирую работников артели по разным вопросам. Вопросов много, а толку от моих советов мало: кругом — сплошь произвол, и оправдывают его войной... Я думаю уволиться.

От неожиданности я перестал трамбовать землю.

— Да на что ж вы жить будете? Сережа улыбался и смотрел на меня как-то странно.

— А на что мы будем жить, если немцы придут? Меня как ошпарило.

— Давай все-таки сделаем так: мы снимем квартиру, чтобы и для вас...

— Так вы ее и снимете! Да и за какие деньги? Представляешь, сколько всюду понаехало из оккупированных районов? Да если бы и удалось снять, как ты не понимаешь, что мы уже не в состоянии ехать? А придется помирать, так лучше уж дома. Да ты за нас не беспокойся. Не мы одни остаемся, наверное, не меньше полгорода. Как это у Швейка? Как-нибудь да будет, никогда так не было, чтоб никак не было. Ты лучше подумай как вам поскорей отсюда выбраться. Может быть, плюнуть на эти кассы и добираться рабочими поездами?

— А мы так и решили. Выедем рабочим поездом Харьков-Балаклея, а оттуда есть пассажирский до станции… Теперь я уже не помню, какая это была станция: Лихая или Зверево, но обе — на линии Воронеж-Ростов.

— Ну, и хорошо: ближе к Ростову и дальше от фронта и бомбардировок. В Ростове, особенно на вокзале, будьте поосторожней. Там ракло — виртуозы, на всю страну славятся, при всех режимах. А теперь еще повыпускали этих... амнистированных. Знаешь, как их в народе называют? Ворошиловские стрелки.

Зашли к Наташе Кунцевич — и познакомить ее с Марийкой, и попрощаться. Наташа замужем за соучеником, и живут они сейчас у его родителей. Ее застали во дворе многоэтажного дома, сидящей на стуле с грудным ребенком на руках. Они эвакуируются с медицинским институтом, и в доме шла подготовка к отъезду. Вера Николаевна замужем за коллегой — профессором, и они, как началась война, уехали в лепрозорий, в Среднюю Азию.

— В лепрозорий? Она же, кажется, работала в области онкологии?

— Да, она искала возбудителя рака, а случайно обнаружила возбудителя проказы, занялась ею, а тут война...

Коля — в армии, на Смоленском направлении. Он член партии и политрук. Женат, жена — в Ленинграде. От него было только одно письмо, в самом начале...

Мы едем, как сказал Сережа, на перекладных, и никто не знает, сколько будет пересадок. Вещей берем столько, сколько можем нести. Решили взять по чемодану и рюкзаку, чтобы одна рука была свободна. Рюкзаков в продаже нет — их нам пошила Лиза.

Выехали под вечер четвертого сентября со станции Левада рабочим поездом Харьков-Балаклея. На станции увидели Лизу и Сережу. Они принесли нам буханку белого коммерческого хлеба. Не дожидаясь вопроса, Лиза покачала головой и сказала:

— Ничего. Если что будет – я тебе напишу.

В Ростов приехали шестого утром. Хотелось пойти к дому, в котором я бывал ребенком, оттуда — к Дону, но продавали билеты на поезд Ростов-Баку, и я стал в длиннющую очередь, а Марийку отправил знакомиться с городом. Билеты достались бесплацкартные, и то слава Богу! Удалось занять вторые полки, а третьих, — багажных, — не было. Странный вагон! Перегородок между отделениями считай, что нет: они не на высоту вагона, а всего лишь сантиметров по двадцать между нижними и верхними полками, и сидящим на нижних полках не на что опереться спиной. Вторые полки, когда их поднимают, сходятся вплотную, разделяя вагон на два этажа. Каждый из этих этажей просматривается от края до края, но с первого этажа не виден второй, а со второго первый. Вскоре после отхода поезда по разговору соседей справа и слева поняли, что находимся среди амнистированных Ворошиловских стрелков. Пассажиров они не задевали, но их разговоры и поведение так далеки от общепринятых, что пребывание вблизи них приятным не назовешь. Спали мы и спускались с полок по очереди. Подушками нам служили рюкзаки, которыми мы прижали чемоданы к наружной стенке. Казалось, обошлось благополучно, но на следующий день, когда мы вышли на станции Прохладная, обнаружили, что один рюкзак разрезан и нет в нем шерстяного отреза, подаренного Григорием Семеновичем. Расстроенная Марийка зашивала рюкзак, а я, вслед за Чеховым и Федей, сказал себе: если у тебя разрезали рюкзак, радуйся, что не два... И вдруг вспомнил, что сказал мне Сережа, когда по моей вине, — как давно это было! — померзли крольчата: «Да не надо расстраиваться! Если бы все огорчения и неприятности были только такие, какая была бы прекрасная жизнь!»