Павел Огурцов - Конспект

Играли пьесу из русской истории, Федя в ней — бессловесный польский гонец, – подавал царице грамоту, свернутую в рулон. Царица сама читала написанный в ней текст, и суфлер на это время умолкал. Все шло благополучно, пока на гастроли не приехала известная московская артистка, теперь знаменитая, народная. Забыл ее фамилию — не то Яблочкина, не то Пашенная, не то еще кто-то из этих корифеев. Я видел ее на сцене в пьесе Скриба — играла она великолепно.

— В этой сцене она играла царицу, — рассказывал Федя. — Ну, и гоняла она меня: не так вошел, не так поклонился, не так расшаркался, не так повел шляпой, не так подал грамоту...

Как я ни старался — все не так. И режиссер меня отчитывает, и сам Синельников отчитал и предупредил, что если… Ну, все понятно — не работать мне тут. За кулисами я услышал от стариков, как когда-то в этой же пьесе актриса, игравшая царицу, так же гоняла актера, игравшего гонца, и как он ей отомстил. Потом я где-то даже читал об этой истории. Я решил: погибать, так с музыкой! Заменил грамоту рулоном без текста. Моя царица ее развернула и так на меня посмотрела — до сих пор помню ее взгляд. Свернула рулон, протянула его мне и говорит: «Прочти, гонец». Я рулон не взял, расшаркался и ответил: «Я грамоте, царица, не обучен». Тут зашевелился суфлер, стал подавать текст. На этом моя карьера статиста была закончена.

Русская армия, вторгшаяся в Австро-Венгрию, заняла Черновцы. Вольноопределяющийся, — вольнопер, как их называли, – вспоминает, как он был поражен контрастом между Черновцами и нашими провинциальными городами. Небольшой, хорошо благоустроенный, не просто чистый, а вымытый город, есть университет, красивый и уютный. На центральной площади базар, но в воскресенье к полудню лотки и прилавки куда-то убраны, площадь вымыта и играет духовой оркестр. На улицах говорят по-немецки, по-румынски, по-еврейски, на базаре еще и по-украински: в окрестных селах живут гуцулы... Федя прервал рассказ и прислушался: по радио передавали «Однозвучно звенит колокольчик». Дослушав, вздохнул и сказал:

— Когда началась первая мировая война, это была первая песня, которую я услышал. Как летит время!..

Марийка говорит, что нет писем от сестер ни из Сталинграда, ни из Челябинска. Федя ее успокаивает:

— Еще рано ждать писем. Пока доехали в этих эшелонах — они же очень долго идут, стоят часами, а то и сутками, чуть ли не на каждой станции…

— Откуда ты знаешь?

— Люди письма получают от эвакуированных родственников. Потом — пока устроятся на новых местах. Да и письма идут страшно долго, а тут еще в цензуре лежат — шутка ли, все проверить. Сотрудница получила письмо из Саратова — шло три недели.

Похолодало, ходим в пальто, Аржанковы и другие местные жители жалуются на холодную осень. А какой же ей быть в ноябре?

В понедельник 30 ноября днем на работе я вдруг выдвинул из стола средний ящик, сгреб в него все, что было на столе, встал, оделся и, никому ничего не сказав, устремился к городу. Шел, все ускоряя шаг, бежал, уставал, задыхался, замедлял шаг и снова бежал. Вбежал в дом, распахнул дверь в нашу комнату, увидел сидящего на кровати отца, понял, что он очень болен, с трудом сидит, и я, прежде всего, уложил его, не раздевая.

Отец сказал, что он регулярно писал на Сирохинскую, но от нас ничего не получал, и только раз пришла открытка от Лизы — в ней она сообщала, что мы с Марийкой собираемся в Нальчик. Отца, состоящего на учете в НКВД, выслали в Кустанайскую область, и в его паспорте, – я потом это видел, — стоял штамп с соответствующей записью, подписью и, кажется, печатью. В Керченском проливе их бомбили, и у самого Кубанского берега потопили, отец выбрался, но промок, потерял часть вещей и сильно простудился. Еще часть вещей у него украли на берегу. Чувствуя, что ни в какой Кустанай уже не доедет, он стал пробираться в Нальчик, надеясь, что я там.

— Папа, когда ты приехал? Поезда сегодня нет.

— Вчера. Было воскресенье, адресный стол закрыт.

— Где же ты ночевал?

— В парке на скамейке. Это ничего, не в первый раз.

Ему на моих глазах становилось хуже, он с трудом говорил, я побежал в скорую помощь, — это недалеко, — приехал в ее машине, и нас повезли в больницу. Отца посадили на больничном крыльце, и врач сказал:

— Ради бога, простите за такое варварство, но иначе его могут не принять — знаю по опыту. Сейчас мы уедем, а вы звоните.

Отца приняли, раздели, поместили в большую светлую комнату, заставленную мебелью и каким-то оборудованием, и положили на хороший мягкий топчан, похожий на кушетку. Пожилой врач выслушивал, выстукивал, щупал, считал пульс, задавал мне вопросы, потом встал, качнул головой в сторону двери и пошел. Я — за ним. В коридоре он остановился, спросил, кем я довожусь больному, сказал «Н-да» и снова пошел. Я — за ним.

— Доктор, а назначения?

— Назначения будут, да что толку, голубчик. Пришла пожилая сестра, сделала укол и сказала мне, где ее найти. Пришла Марийка.

Отец сказал:

— Так вот вы какая. — Заметно было, что ему трудно говорить. — А где Федя?

— Он в ополчении, на занятиях.

Месит грязь, бедняжка. И я месил. Он заснул. Марийка ушла. В полной тишине только и слышно тяжелое дыхание. Пошел к сестре, подождал, пока она откуда-то вернулась, и спросил что у отца.

— Двухсторонняя пневмония, — и может быть, думая, что я не пойму, объяснила, — воспаление обоих легких, еще бронхит, что-то с желудком и как бы не начался сепсис. — Что такое сепсис она объяснять не стала, но я знал что это такое.

За ночь она приходила несколько раз и раз сделала укол. Отец не просыпался, все так же тяжело дышал и на укол не реагировал. Проснулся утром, увидел меня, улыбнулся и стал что-то говорить с трудом и неразборчиво. Я нагнулся и услышал:

— Дай Бог вам счастья. Он еще что-то говорит. Наклоняюсь, прислушиваюсь.

Будешь в Харькове — кланяйся. Он еще говорит, невнятно, с перерывами. Вслушиваюсь, стараюсь понять, но входят те же врач и сестра. Она делает укол, он считает пульс и, не отпуская руки отца, говорит мне:

— Не могли бы вы достать стрептоцид? Постарайтесь, голубчик, и хорошо бы побыстрей.

Сталкиваюсь с Федей, идущим в больницу. Я сказал, что нужен стрептоцид. Условились: я — в аптеки, Федя — в горздрав, в госпиталь и еще куда потребуется.

— Мама работала в наркомздраве.

— Учту. Встретимся в больнице.

В аптеках стрептоцида нет. Скорей в больницу. Сестра, сидевшая возле отца, молча поднялась и вышла. Папа дышит и тяжело, и редко, реже и реже, глаза полузакрыты, а пальцы делают такие движения, будто сбрасывают пушинки — странная примета агонии…

Узнав о смерти отца, мама сказала:

— Это он за мной приходил, я это чувствую. — Несколько раз повторяла эту фразу, но никто никак на нее не откликнулся.