Павел Огурцов - Конспект

— Сорок километров.

Сорок километров с вещами! Неужели придется их бросить? Но пассажиры не уходят, располагаются у пристани — значит, на что-то надеются. Остаемся и мы. В течение дня подошли пять судов — пассажирских и грузовых, все — снизу. Причал маленький, и суда останавливаются друг за другом, перекидывая мостки от одного к другому. Сходят пассажиры и, как мы, остаются возле пристани.

К вечеру суда отходят и останавливаются в разных местах у крутых берегов. Наползают тучи, идет тихий дождь — неслышный, но въедливый. Забираемся под склад. Куда-то попрятались все пассажиры, возле пристани — ни души. Проходит местный житель и говорит нам:

— Здесь нельзя оставаться. В одиннадцать часов будет бомбить. Каждый вечер как по расписанию, можно часы проверять. Уходите отсюда.

— А куда идти?

— Туда идите! — Он махнул рукой по течению Волги. — В балку. Там и спасаемся.

Идет дождь. У Марийки сломался каблук, от чемодана оторвалась ручка. На склоне балки — редкие деревца. У одного из них сели на чемодан и раскрыли зонтик. Сквозь дождь там и сям видны сидящие люди, некоторые — под зонтиками. Темнеет.

Тучи рассеиваются, дождя нет, видны контуры широкой балки, еще больше расширяющейся к Волге, и там на широком пространстве водная гладь поблескивает под лунным светом. Какое-то белое судно подходит к крутому берегу, пропадает в кромешной тьме, и надо напрячь зрение, чтобы в этой мгле различить едва белеющее пятно. Чуть слышен гул самолетов, и кажется — даже природа замерла в напряженном ожидании. Гул усиливается, усиливается, усиливается, начинает ослабевать, и откуда-то доносятся взрывы, чередующиеся с этим гулом. Над берегом, по течению выше нас, появляется колеблющийся свет, он растягивается и растягивается, движется к нам. Вдруг мы видим пламя, плывущее по воде, и кажется — от берега до берега горит Волга. Понятно — горит нефть из потопленных барж, но утрачены чувство реальности и чувство времени, и я не могу сказать, сколько это длилось.

Светает. К пристани возвращаются люди и суда. Под складами сухо, и после двух бессонных ночей там спят. Спит и Марийка. Проходит какое-то время, и от причала отправляется вверх по Волге буксирный пароходик. Все стоят, и все головы повернуты к буксиру. Во внезапно наступившей тишине хорошо слышен его шум. На изгибе реки пароходик скрывается, и вдруг оттуда раздается взрыв, валит черный дым и слышны отрывистые, тоскливые, душу выматывающие гудки. Цепенею и, приходя в себя, вижу: мужчины — без головных уборов, многие женщины и старики крестятся, пожилая женщина одной рукой прижимает к себе ребенка, другой — вытирает глаза. И еще долго стояли люди, и долго стояла тишина. И в тихом летнем воздухе, в этом широком просторе тихо плыл вопрос: что нас всех ждет?

Прошел мимо пристанского домика и замедлил шаг у открытого окна. Там за столом сидят люди в форме речного флота, а во главе стола — капитан нашего теплохода. Они о чем-то разговаривают, и меня тянет к этому окну. Прохожу в очередной раз и слышу:

— Так из Астрахани вышли тральщики.

Прижимаюсь к стене возле окна. С детства усвоил, что подслушивать нехорошо, но заставить себя уйти и не пытаюсь.

Голос нашего капитана:

— Пока они доползут, немец так заминирует Волгу, что мы тут застрянем надолго. Чей-то голос:

— Но не идти же по минам!

— Зачем по минам? — отвечает наш капитан. — Не по фарватеру надо идти, а по рукавам. Туда немцу мины бросать ни к чему.

— Поведешь караван?

— Поведу. Я эти рукава знаю, пройдем. Голоса сливаются в гул. Выделяется голос:

— Идти, так идти. Что ж сидеть-то, новых мин ждать?

Слышно как двигаются стулья. Прохожу мимо окна — все стоят. Так хочется спросить: сами пойдете или с пассажирами? Рассказываю Марийке о том, что слышал. Ждем. Наконец, по пристанскому радио приглашают на посадку занять свои места, просят не толпиться и не создавать паники — заберут всех.

Впереди каравана — катерок, на его носу — наш капитан с длинным шестом в руках. Обжигает догадка; старик, рискуя жизнью, проверяет, нет ли мин. Тут же становится стыдно — не сообразил, что капитан проверяет глубину: идем не по фарватеру, и бакенов нет. За катерком — наш «Большевик», на капитанском мостике — помощник капитана, рядом с мостиком стоит старушка, говорят — жена капитана и живет сейчас на теплоходе. За «Большевиком» гуськом идут другие суда. Шли очень медленно. Когда через несколько часов, во второй половине дня, вошли в основное русло, капитан поднялся на теплоход и пошли хорошим ходом, как изменились лица! Были напряженные, скованные, иногда — с вымученными улыбками, стали обмякшие, усталые, но как смотрели вслед капитану!

По судовому радио приглашают пассажиров в кают-компанию на обед, но со своим хлебом. Марийка и я идем с бубликами. Расселись за длинными столами. Возле каждого столового прибора на маленькой тарелочке кусочек сливочного масла. Едим уху, поглядывая на масло, и... Из окон вылетают стекла, звон, крики. Вскакивают, лезут под столы, давка у входа в коридор... Мы с Марийкой сидим, не понимая, что случилось. Оказалось — самолет обстрелял из пулемета. Девушка в военной форме ранена в руку. Больше пострадавших нет. Разбрелись по своим углам. К вечеру пришли в Камышин. Над Волгой беседка на горе напоминает снятую в финале «Бесприданницы». Марийка с ее подружками бегали на этот фильм несколько раз. Дальше шли без происшествий, только каждый вечер к одиннадцати часам у Марийки подскакивала температура, ее лихорадило, ей слышался гул самолетов, и с трудом удавалось убедить ее, что ей это только кажется.

Не помню, откуда у меня адрес Куреневских, — наверное, от мамы, — и с пристани мы — к ним. В их квартире, — полуподвальный этаж, две длинные комнаты, вытянутые одна за другой, — застали только Митю Лесного. Он живет один, и от него мы узнали судьбу Кропилиных.

На Сирохинской говорили по-старому — Кропилины, хотя после смерти отца Николая никто из этой семьи такой фамилии не носил. Дмитрия Степановича Куреневского перед переездом правительства в Куйбышев выслали в Ставрополь-на-Волге. У Юли — туберкулез легких, и сейчас она в санатории, где-то в здешних местах. Их двенадцатилетняя Любочка — у Веры Кунцевич, в лепрозории. Там же и Наташа Кунцевич, в эвакуации окончившая институт, с дочкой. Муж Наташи — на фронте. О Коле Кунцевиче никаких известий. Катя Лесная жила и осталась в Днепропетровске. Мите семнадцать лет. Он в этом году окончил школу, работает на заводе слесарем, просится на фронт, но его не берут: отец — репрессированный враг народа. Митю я видел тринадцать лет назад, когда в Дружковке ловил для него лягушонка, но он меня помнит и очень нам обрадовался, — наверное, ему одиноко и тоскливо. Он работает посменно и днем, когда не на работе, мотается по каким-то учреждениям, добиваясь, чтобы его взяли в армию.