Павел Огурцов - Конспект

В институте назначен день курсового собрания с одним вопросом на повестке дня — обо мне. К нам пришел Изъян, я его провожал и рассказал о своем деле. Он взволновался и произнес монолог о том, что нельзя огульно относиться ко всем детям бывших, что и среди революционеров сколько было выходцев из враждебных классов, что он за меня может ручаться и придет меня защищать. Я высказал сомнение в целесообразности его защиты — она вряд ли мне поможет, а ему может навредить. Изъян помолчал, сказал «Там видно будет» и спросил, что из себя представляют мои соученики.

Соученики у меня самые разные и по некоторым признакам многие из них тоже с подмоченным происхождением, только скрыли это при поступлении. Это для меня плохо.

— Почему плохо?

— Потому что, боясь за свою судьбу, они будут молчать и проголосуют за все что угодно. Изъян, а кем был твой отец до революции?

— Торговцем. Имел лавку в уездном городишке.

— Ты так и пишешь в анкете?

— Я могу писать только то, что пишут отец и сестра, а они пишут — приказчик. Хотя приказчики из хороших магазинов жили получше нас.

На курсовом собрании, кроме соучеников, присутствует несколько пожилых мужчин, большинство из которых мы раньше не видели, секретарь комитета комсомола — ярко-рыжая студентка, и председатель профкома — оба со старшего курса инженерно-экономического факультета. Нет директора и декана, ни одного преподавателя. Вошел Изъян, нашел глазами меня, кивнул, у кого-то что-то спросил, подошел к рыжей студентке, о чем-то с ней поговорил и остался.

Меня обвиняют в том, что при поступлении в институт я скрыл социальное происхождение, и предоставляют мне слово для объяснения. Говорю, что происхождение я не скрывал и прошу прочесть мою анкету.

— А мы ее уже читали – отвечает кто-то из пожилых.

Хотел сказать: ну так чего же вы меня обвиняете в скрытии происхождения? Но меня заглушил гул голосов и выкрики соучеников, требовавших, чтобы анкету прочли. Прочли. Пожилые задают вопросы.

— А вот ты скрыл, что твой отец был в эмиграции.

— А я не составлял анкету и не отвечаю за ее содержание. Смех. Кто-то мне подмигивает.

— И ничего о мужьях твоих теток... Ах, да, в анкете тоже об этом не спрашивается. Снова смех, и почти у всех моих соучеников — какие-то кривые улыбки.

— А почему ты на суде не хотел сказать, где ты учишься? — Гул мгновенно стихает.

— Потому что это не относилось к делу.

— Петя, тебя судили? — это голос соученицы. Не знаю можно ли отвечать на вопрос из аудитории. Тишина. Смотрю на председательствующего — это председатель профкома.

— Отвечай, — говорит он.

— Нет, не судили. Это был спор из-за квартиры между моими родственниками и родителями студентки, заявление которой вы сейчас разбираете. Мои родственники...

Дружное «А-а!», и гул голосов меня опять заглушил. Председатель минуты две наводил порядок.

— Мои родственники были не в Харькове, и вместо них в суде был я.

— Дело выиграл? — голос соученика.

— Проиграл. Снова гул: переговариваются друг с другом.

— Каких это родственников ты защищал в суде? — Вопрос кого-то из пожилых.

А это тоже к делу не относится. Смех. Смеется и крутит головой задавший этот вопрос. Были ли еще вопросы — не помню, кроме одного, последнего, заданного пожилым, до сих пор молчавшим:

— Но теперь ты хоть отказываешься от отца и ему подобных родственников? Потемнело в глазах, и зазвенело в ушах, вскочил. Сзади кто-то тихо сказал:

— Петя, спокойно.

— Может еще и фамилию переменить? Не дождетесь! — Сказал и сел.

В тишине две сидевшие соученицы, прикрыв лица руками, выбежали из аудитории. Дальнейшее помню смутно.

Рыжая говорила обо мне с такой ненавистью, с какой дочка маминых домовладельцев говорила в суде. Меня поразило, что по ее словам, я прячусь за анкету, а если бы хотел, давно бы сообщил всю правду о своем происхождении. Человек не выбирает родителей, но, подрастая, дает им правильную оценку и делает необходимые выводы. Я родился в семье классовых врагов и вырос таким же, как они, — в этом все сейчас убедились. И еще, оказывается, я отношусь ко всем с презрением и насмешкой. «Я не составлял анкету...», «Это к делу не относится», «Не дождетесь...» – передразнила она меня, добавив: «Какая наглость!» Она еще что-то говорила и закончила так: «Таким, как Горелов, не место в институте и, вообще, в нашем обществе».

Изъян стал горячо меня защищать, ссылаясь на десятилетнее знакомство и ручаясь, что я вполне советский человек. Рыжая и пожилые сбивали его репликами, но Изъян, нагнув голову и ни на кого не глядя, гнул свою линию. «Мы еще разберемся, что ты сам из себя представляешь, защитник классового врага» — перебил его тот, кто спросил меня — отказываюсь ли я от отца и родственников. Изъян поднял голову, огляделся вокруг, как-то криво усмехнулся, сказал: «Да разбирайтесь сколько хотите, мне нечего бояться — у меня совесть чиста» — на этом кончил и сел.

Председатель профкома говорил тягуче и запинаясь. Его трудно было слушать, но слушали. Он сказал, что та характеристика Горелова, которую тут дал «этот студент университета» совершенно не соответствует тому, что Горелов из себя представляет, и при их десятилетнем знакомстве это очень подозрительно и, конечно, надо будет связаться с университетом, чтобы там хорошо разобрались, что из себя представляет «этот дружок Горелова». И, конечно, надо будет сообщить по месту работы отца Горелова: кто может поручиться, что и он не скрывает своего прошлого?

Еще говорили, но я запомнил лишь начало выступления того, кто предложил, чтобы я отказался от отца и родственников. Он говорил об убийстве Кирова и призывал к бдительности. Из соучеников никто не выступил.

Не помню, кто внес предложение: просить директора об исключении меня из института за скрытие социального происхождения и исключить из профсоюза; сообщить по месту работы моего отца о моем исключении и о его прошлом; сообщить в университет о недостойном поведении студента второго курса физико-математического факультета Колосовича.

— Другие предложения есть? Нет. Кто «За»? Опустите. «Против»? Нет. «Воздержался»?

Нет. Принято единогласно.

Я сразу ушел. Несколько человек остались в аудитории, и вместе с ними Изъян.

Сижу за столом на своем месте, напротив сидят Лиза и Галя, в торце — отец. Сережа стоит в дверях своей комнаты, привалившись к раме. Рассказываю о случившемся, стараясь ничего не пропустить — все равно будут спрашивать, но умолчал о том, что мне предлагали от них отречься: даже говорить об этом стыдно. Сначала — молчание, потом заплакала Лиза, да еще в голос — никогда такого не было, за ней — Галя, и тоже в голос. Сережа рывком оторвался от двери.