Павел Огурцов - Конспект

— Гавриловна.

— Да... да... Ульяна Гавриловна. Она жива?

— Умерла в тридцать третьем году.

— Совсем недавно, — сказал Бекетов, хотя прошло пять лет. Теперь я знаю, что в старости пять лет — это, действительно, совсем недавно, и что скорость течения времени разная в разном возрасте: она прямо пропорциональна возрасту и обратно пропорциональна измеряемому отрезку времени.

— Царство ей небесное и вечный покой, — продолжал Бекетов, и снова рука его дернулась. — Славная она была, отзывчивая и много страдавшая — это по глазам было видно.

— Алексей Николаевич, — не удержался я, — а Кропилина вы знали?

— Отца Николая?

— Отца Николая.

— Да кто ж его не знал! Прошлой зимой я вышел на Пушкинскую, чтобы хоть несколько шагов проводить его в последний путь.

— А я, — сказал Белорученко, — хотел проводить его до могилы, но до кладбища дойти не смог. Я перестраивал дом, в котором он жил на Основе. Это был один из первых моих заказов. Устраивал в доме театр, библиотеку с читальным залом и классы воскресной школы. И прорезал окошечко из театрального зала в соседнюю комнату, чтобы отец Николай мог смотреть представления. Священникам, — Белорученко обратился ко мне, — не разрешается посещать зрелища.

— Я знаю, — сказал я.

— Теперь там райисполком, — сказал Белорученко.

— Хоть не снесли, — сказал Бекетов. — А церковь снесли. Старики помолчали, повздыхали.

— А почему вы заговорили об отце Николае? — спросил Белорученко.

— Так это мой другой дед. Оба они посмотрели по сторонам.

— А здесь знают о ваших дедах? — тихо спросил Бекетов.

— Знают, — ответил Белорученко. — Его уже раз исключали за происхождение.

А! Ну, дай вам Бог благополучно окончить институт. Я думал: несколько страниц, написанных одним махом, и такой резонанс. Почему? Неужели никто более сведущий не удосужился сделать это раньше? И неужели это имеет такое значение? Но Бекетов прав: здания университета заслуживают бережного к ним отношения. Значит, моя, как они говорят, статья ценна тем, что привлекает внимание к университетскому комплексу. Ну и ладно, это тоже неплохо. Но что значит — пока не поздно? Я тогда не знал, что время от времени поднимались разговоры о реконструкции и надстройке зданий университета, и это волнует старых архитекторов и не только их.

Я научился заглушать в себе сомнения — смогу ли я быть полноценным архитектором, но эти сомнения нет-нет, да и всплывали. Теперь у меня с души свалился камень: не выйдет из меня хороший архитектор — займусь историей архитектуры, это — интересная работа. И мне стало легче заниматься.

Сборник не вышел. Почему — я не спрашивал, возможно — не нашлось материала.

Мне кажется, что в начале этого учебного года, но может быть во времени я ошибаюсь, к нам пришел Горик в военной форме. Приставив ладонь к козырьку и шаркнув, отрекомендовался:

— Слушатель военно-медицинского факультета Харьковского медицинского института Егор Резников.

Мы ахнули и молчали. Первой опомнилась Лиза:

— Свят, свят, горшки с печки летят! Как это тебя угораздило?

— А меня не спрашивали. Перевели приказом, и все.

— И многих перевели? — спросил Сережа.

— Понимаешь, нам запретили об этом говорить. Игра в секретность. И будто нас нельзя посчитать в строю.

— Начнется война — все равно вас мобилизуют, какой бы вы факультет ни окончили — военный или гражданский, — сказал Сережа. — Так какая разница что ты окончишь?

— Большая разница. Теперь и в мирное время придется служить в армии. Кадровый военный — мало радости. Разве можно заставлять в мирное время насильно служить в армии? Это же не призыв — оттрубил и домой.

— Ты очень расстроен? — спросила Галя.

— А что толку расстраиваться!

Я провожал Горика.

— Самое скверное и противное, — говорил он по дороге, — военное дело: строевые занятия, всякие там виды оружия, уставы — зачем это врачу? А срок обучения тот же — пять лет. Вот что обидней всего!

В четырех группах нашего курса — около ста человек, все люди очень разные, но и на этом пестром фоне несколько человек, каждый по-своему, чем-то выделяются.

О наших рисунках можно говорить: этот — очень хорош, этот — послабее, этот — совсем слаб, но они сравнимы, и только рисунки Яши Чорновола — из ряда вон. Обучение рисованию оканчивается на втором курсе, многие продолжают рисовать, и в начале каждого учебного года в институте устраивается выставка летних работ для всех курсов архитектурного факультета. На выставке этого года, как всегда, привлекают внимание акварели Чорновола, особенно большая, на которой изображена Университетская горка. Я говорю стоящему рядом Толе Мукомолову:

— Ты посмотри, как чувствуется тревога. Она просто разлита в воздухе.

— Тучи создают такое настроение, — отвечает Толя.

— Вы так думаете? А вы прикройте тучи, хотя бы бумагой, — раздается голос молодого художника, преподававшего в моей группе. Он и пожилой художник, преподававший в группе Чорновола и Мукомолова, стоят в толпе недалеко от нас.

Занятия окончены, мы с портфелями, Толя достает тетрадь, вырывает чистые листы, мы их приспосабливаем к этюду так, чтобы они закрывали только тучи, Толя просит высокого соученика по прозвищу Удав придержать эти бумажки.

— Я читал об экспериментах по борьбе с градобитием, — говорит Удав. — Вы что же, градостроение на градобитие меняете?

Под смех присутствующих мы отступаем на несколько шагов и смотрим на этюд. Редко слышен голос Чорновола — если он с кем-либо и разговаривает, то тихо, но сейчас его голос раздается позади толпы:

— Э! Что вы там с моим этюдом делаете? Толпа перед ним расступается.

— Да вот, хотим его реконструировать, — говорит Удав.

— Яша! — не обращая внимания на смех, обращается к Чорноволу Толя. — Если не секрет, — какими средствами ты достигаешь ощущения тревоги? Мы думали — тучами, но вот закрыли тучи, а ощущение тревоги остается.

— А я не знаю. И не думал об этом.

— А ты хотел, чтобы было ощущение тревоги? — спрашиваю я.

— Ничего я не хотел. Рисовал то, что видел. Удав, да прими ты эти бумажки.

Удав принял. Чорновол уходит, оглядываясь на свой этюд.

— А интересно, — говорит Толя, — можно ли объяснить какими средствами достигается чувство тревоги? Не в жизни, конечно, а в живописи.

— Какими средствами, — говорит молодой художник, — нельзя, а как отражается любое настроение — это известно.

— А как?! — одновременно спрашивает несколько человек.

Так это очень просто. Когда художник рисует или пишет красками, он, как каждый человек, что-то чувствует, находится в каком-то настроении, и, если он настоящий художник, это неизбежно отразится в его произведении, даже вопреки сюжету. Можно и испортить работу — знаю по себе. Недаром же существуют выражения: войти в образ, войти в настроение — это касается не только изобразительного искусства, но и других его видов: поэзии, музыки, театра...