Елена Боннэр - До дневников (журнальный вариант вводной главы)

Это время было трудным для нас во многих отношениях. Сергей Ковалев, Татьяна Великанова и Татьяна Ходорович сделали заявление о том, что они берут на себя ответственность за продолжение издания «Хроники текущих событий», выход которой был прекращен после раскаяния Якира и Красина и в связи с угрозами КГБ за каждый новый номер журнала арестовывать кого-либо из сопричастных к ней людей. И мы очень волновались за судьбу двух Тань и Сергея.

Появились сообщения, что во Владимирской тюрьме тяжело болен Владимир Буковский. Там же объявил голодовку Валентин Мороз. Предстояли прощания с многолетним отказником, немцем Фридрихом Руппелем, судьбой которого Андрей занимался еще с 1969 года, и с Александром Галичем, который получил разрешение на эмиграцию. Его отъезд еще долго будет ощущаться как брешь в самом близком круге друзей. Выходим из концертного зала Чайковского. Напротив троллейбусная остановка — 10 минут езды до дома Саши. Андрей как бы про себя тихо говорит — а к Саше не поехать! Выбросили (советское слово времен продовольственного дефицита) эдамский сыр. Стоим в очереди, и Андрей вскользь замечает — а Саша любил эдамский сыр!

В конце июня в Москву с государственным визитом должен был прилететь Ричард Никсон. В связи с его приездом Андрей решил объявить голодовку с требованиями смягчения режима в лагерях, освобождения из Владимирской тюрьмы Буковского и Мороза и освобождения всех больных и женщин — политзаключенных. Это была его первая голодовка. Мы были неопытны во всем — и в медицинских аспектах подготовки к голодовке и выхода из нее, и в том, как следует сформулировать требования. Я позже поняла, что в этой голодовке была важная тактическая ошибка — нельзя предъявлять широкие неконкретные требования. Если хочешь добиться реального результата, то требования должны быть очень конкретны, максимально сужены. Но, соглашаясь со мной в этом, Андрей, в конечном счете, не считал эту голодовку ошибкой — она была важна как привлечение общественного внимания к проблеме и в этом смысле имела большое значение.

Голодовка началась 28 июня и продолжалась 6 дней. Я в это время была в глазной больнице. И Маша Подъяпольская для наблюдения за Андреем привела к нам в дом врача Веру Федоровну Ливчак, с которой мы все потом очень сблизились. В эти же дни тяжко заболела и умерла любимая тетя Андрея Евгения Александровна Олигер. Андрей в состоянии голодовки ездил на ее похороны. А я каждый день в халате убегала из больницы и ехала домой, чтобы своими глазами увидеть, в каком он состоянии.

До голодовки Андрей каждый день навещал меня. И мы часами сидели в больничном садике, в который выходило окно нашей палаты. Обсуждали голодать — не голодать, обсуждали варианты письма, которое Андрей писал Брежневу и Никсону с призывом способствовать смягчению режима в лагерях и прекращению преследований за убеждения. Обсуждали и вновь обострившиеся отношения Андрея с его детьми. Я уже не помню, то ли Таня и Люба уже подали заявление в суд о разделе дачи, то ли только собирались это сделать.

Почти каждый день приходила моя Таня. Она с коляской, в которой сидел маленький Мотя, шла пешком по бульварному кольцу через пол-Москвы и уверяла, что ему очень нравятся такие долгие прогулки. Приходили друзья. И почти каждый день забегал Саша Галич, и мы с ним сидели на той же лавочке, что с Андреем, и при встрече и прощании целовались. В канун его отъезда 24 июня я пришла в палату с заплаканными глазами. Прощались, как тогда казалось, навсегда.

Приблизительно в те же дни, когда Андрей объявил о голодовке, в больнице беспричинно ввели карантин, но, дав рубль дежурной санитарке, я по-прежнему ездила на такси домой. Потом мне сменили лечащего врача. Им стал зам. главного врача больницы, и он мне сказал, что я назначена на операцию на ближайший вторник. Было это в четверг или в пятницу. В конце того же дня Зоя вызвала меня во двор и сказала, что я должна под любым предлогом уйти из больницы. Ее точные слова: «Мы не знаем, кто и что с тобой будут делать». А потом попросила меня больше с ней не общаться, говорила что-то о сыне, который должен поступать в вуз, и о муже — военном. Я видела, что ей говорить это страшно трудно, и успокоила ее словами, что все понимаю, из больницы уйду и с ней встречаться не буду. И больше я ее не видела. На следующий день я ушла из больницы таким же путем, как убегала домой все эти недели.

Если до разговора с Зоей мы не были полностью уверены, что все неурядицы с врачами связаны с КГБ, то теперь сомнений не было. И мы были в растерянности, что же теперь делать? Мама было заикнулась, что она позвонит Микояну [25] 25 А.И. Микоян был с ранней юности близким другом моего отчима Г.С. Алиханова. В годы обучения в Тбилисской духовной семинарии они снимали одну комнату. Потом вместе ушли в армию Андроника, воевавшую против турок, вместе ушли из дашнаков в большевики. Эта дружба была прервана только арестом Алиханова в 1937 году и его гибелью. . В 1965 году, когда понадобилась моя первая глазная операция, она ему звонила. Тогда меня сразу положили в Кремлевку, и оперировал Краснов. Но Андрей на это сказал — тогда Люся была чуть ли не племянницей Микояна, а теперь она моя жена — большая разница.

Я не помню, у кого и как возникла мысль о загранице. Теперь, через 30 лет, мне кажется, что мы не сами набрели на эту идею, но кто ее предложил, совершенно не помню.

В сентябре моя подруга Нина Харкевич прислала вызов. Вызовы прислали и Юра Меклер из Израиля и Таня Матон из Франции. Мы выбрали Италию, потому что Нина врач и знала многих офтальмологов, и не в последнюю очередь потому, что быть несколько месяцев вдалеке от дома с Ниной и Машей мне будет душевно легче, чем с кем-либо еще. Кроме своего личного вызова, Нина прислала приглашение от своего офтальмолога профессора Ренато Фреззотти. Он и стал моим лечащим врачом.

Так началась долгая и упорная борьба за мою поездку — почти год, в который я неуклонно и безвозвратно теряла зрение. Но жизнь состояла не только из этой борьбы. Июль и август мы провели на даче. Кто-то привез нам из Тюменской области, где жили в ссылке Боря и Люся Вайли, их сынишку. Диме уже было 6 лет. Забота о нем лежала на Тане, а он в свою очередь очень трогательно и заботливо относился к маленькому Моте и очень подружился с Андреем. Спустя полтора года Дима отважно выступил в его защиту. Учительница в школе объясняла маленьким второклассникам, какой злой старик и поджигатель войны Сахаров (по всей стране шли собрания, на которых осуждался Сахаров в связи с присуждением ему Нобелевской премии Мира). Дима встал перед всем классом и сказал: «Сахаров не старик, и он добрый». И на возражения учительницы ответил: «Я его знаю. Он мой друг». Это выступление Димы стоило его ссыльному отцу воспитательной беседы в местном КГБ.