Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

— Понимаю… Но как же он вышел из этого невозможного положения?

— Действуя радикальными мерами, мой милый. Свирепо радикальными, которые вы, кстати сказать, застали лишь на их последнем этапе. А если бы вы пришли сюда часа на два раньше, то увидели бы и услышали другое… Впрочем, слышите крики из дворца? Так это последние вспышки сопротивления, остаточные явления, как говорят врачи… Боже!.. Какой здесь стоял гвалт, какие стопы и вопли, какие проклятия раздавались еще совсем недавно!..

— Почему?

— Да потому, что за несколько часов нужно было выселить несколько тысяч человек! Вы бы видели, как это проделывалось! Вооруженные жандармы попросту выбрасывали ревущих обитателей дворца, точно так же, как и весь их скарб, а в это время столяры снимали перегородки, штукатуры заделывали изъяны степ, маляры белили закопченные потолки, а паркетчики чинили и выравнивали испорченные полы!

— Куда же, однако, девались все выселенные из дворца?

— Кто куда. Одним, более высокопоставленным, пообещали квартиры, других отправили в пустые казармы, третьим выплатили деньги, ну а четвертым, наиболее голосистым, предоставили бесплатное жилье в ближайших тюрьмах!..

Я узнал, что хотел и что мог узнать. По правде говоря, все это произвело на меня такое удручающее впечатление, что оставаться здесь не захотелось, да и к тому же непрерывный грохот раскалывал мне голову. Я поблагодарил старика и представился ему. Он вежливо приподнял шляпу и назвал свое имя:

— Франсуа Гослен, главный архивариус Тюильри…

…Протиснуться обратно сквозь толпу было не легче, чем пробраться на площадь. Но я проделал это довольно успешно и, лавируя во встречном потоке, кое-как добрался до улицы Ансьен-комеди. Мейе, конечно, дома еще не было. Я поднялся к себе и снова упал на постель. Вероятно, я проспал довольно долго; во всяком случае, когда Жюль разбудил меня, солнце уже клонилось к закату.

Прежде чем я успел вымолвить слово, мой друг воскликнул:

— Умираю от голода! Если не хочешь созерцать мой хладный труп, ставь на стол все, что есть!..

Я позвонил, и мадам Розье весьма расторопно выложила наши дневные запасы. Мейе с жадностью набросился на них. Страдая от любопытства, я молча ждал.

Только покончив с кофе, Жюль откинулся на спинку дивана, перевел дух и удостоил меня взглядом.

— Все кейфуешь, бездельник! Сколько же, однако, можно нежиться?..

— Да не томи душу, рассказывай!

— Рассказывать?.. Было бы что… Мы как в воду глядели: если бы не удалось принять всех мер, сейчас бы я наверняка не сидел рядом с тобой, а революция, возможно, справляла бы свои похороны…

— Так они все же осмелились?..

— И еще как! Лафайет отправился к королю, затем говорил с национальными гвардейцами и народом, всех заверил в полной безопасности и… отправился спать! Недаром отныне народ величает его «генералом Морфеем»: он проспал все, проспал вполне добросовестно. Первые выстрелы начались в шесть утра. Эта сволочь, лейб-гвардейцы, стреляли из окон дворца и с балконов, в то время как два их отряда, выйдя через боковые двери, рассчитывали напасть врасплох на спящих. Но, к счастью, уже никто не спал. Толпы народа, национальные гвардейцы Лекуантра, все, кто был во дворе и на прилегающих улицах, кинулись на врагов… Вот тогда-то положение радикально изменилось. Двое мерзавцев были убиты тут же, и головы их водрузили на пики. Остальные в панике кинулись во внутренние покои дворца. Мы — за ними… Что тут началось, и сказать тебе не могу. Ясно одно: всем бы им крышка, если бы не офицеры национальной гвардии, выступившие посредниками. Вот тогда только и изволил ««проснуться» Лафайет, чтобы призвать к «спокойствию» и «порядку».

Мейе громко засмеялся:

— Ты бы видел, как они дрожали, негодяи! Сама Антуанетта и придворные дамы, выскочившие в ночных рубашках, орали как полоумные! Они думали, что народ пришибет их всех…

Мейе вдруг стал мрачным.

— И может быть, это и следовало бы сделать. Всех их. И самого толстяка, трясшегося как в лихорадке и готового от ужаса залезть под пеньюар своей австриячки…

Меня ударило в пот.

— Жюль, милый, опомнись! Подумай, о ком ты говоришь, на кого посягаешь!..

Мейе долго молчал. Потом опять налил себе кофе.

— Успокойся, мой прекраснодушный друг. Не волнуйся и не отчаивайся. Никто из них не погиб. Ни королю ни королеве, ни прихвостням их не причинили ни малейшего вреда. И даже лейб-гвардейское отребье, стрелявшее в народ, пощадили… Таковы мои великодушные соотечественники. Слишком великодушные — на свою же голову!..

— Жюль, милый Жюль, не надо так!..

Мейе смерил меня взглядом.

— А я-то, глупый, думал, что вчерашнее научило тебя кое-чему… Ну что ж, проливай слезы всепрощения, но запомни: мы простили, но нам не простят! Это слова Марата, слова пророческие. Он уверен, и я полностью согласен с ним, что не пройдет и дня, как обнаружатся первые результаты нашего благодушества.

— Но ратуша ведь санкционировала поход на Версаль!

— Санкционировала… Как бы не так! Вот увидишь, тот же господин Байи, по подсказке свыше, и начнет новый акт трагедии!..

Я попробовал сострить, чтобы смягчить смысл сказанного Жюлем:

— Ты, как трагический актер, во всем видишь трагедии!

Мейе не улыбнулся. Некоторое время мы оба молчали. Мне было жутко: я не хотел верить его словам!

— Ну, что ж ты не спрашиваешь, как было дальше? А дальше все было как в сказке, доброй рождественской сказке. Его величество вышел на балкон и заявил, что, уважая желание своего доброго народа и отвечая ему всем сердцем, хочет быть с ним неразрывным и отныне будет дать только в Париже. Добрый народ аплодировал и кричал «ура». А затем на балкон вышла Антуанетта и тоже что-то мямлила, и ей тоже аплодировали и кричали «ура». И наконец, на балкон вышел лейб-гвардеец, один из тех негодяев, что стреляли в народ, и стал махать своей треуголкой, на которой была приколота трехцветная кокарда, и растроганный до слез народ снова аплодировал и кричал «ура».

— И что же, ты считаешь, что это плохо?

— Отлично… Лучше не придумаешь… И волки сыты, и овцы целы… Но только еще раз замечу тебе: цыплят по осени считают…

Мейе закрыл глаза и словно погрузился в сон. Я подождал, затем тихо сказал другу:

— Ты бы прилег…

Он вздрогнул, мгновенно очнулся и посмотрел в окно.

— Какое там «прилег»! Одевайся! Или ты не хочешь увидеть конца фарса?

— То есть?

— Солнце заходит, значит, с минуты на минуту они будут здесь. По моим расчетам, король со своим эскортом должен прибыть в Париж часов в восемь…

Кто видел этот кортеж, никогда его не забудет.

Впереди на белой лошади шагом двигался Лафайет.

За ним шли национальные гвардейцы Парижа, каждый нес на штыке каравай хлеба.