Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Затем, причудливо перемешавшись, следовали люди с пиками, рабочие из предместий, женщины — одни в латах, верхом на пушках, другие — на гвардейских лошадях и в гвардейских треуголках с национальными кокардами.

Далее следовали возы с мешками муки, захваченными в Версале.

В центре шествия тянулась берлина, в которой сидели король, королева, их дети, гувернеры и гувернантки.

Шествие замыкали драгуны, швейцарская сотня, народ и лейб-гвардейцы, лишенные своих коней и головных уборов, словно пленники в древнем триумфальном марше.

Парижане-встречающие, стоявшие шпалерами вдоль улиц и Гревской площади, восторженно приветствовали прибывших. Люди кричали, пели, поздравляли друг друга, обнимались и плакали слезами радости. Женщины, сопровождавшие кортеж, показывая на повозки с мукой и на королевскую карету, кричали встречающим:

— Радуйтесь, друзья! Мы больше не будем сидеть без хлеба! Мы привезли вам пекаря, пекариху и пекаренка!..

Самым мрачным среди этого всеобщего веселья оставался «пекарь». Лицо Людовика XVI перекосила брезгливая гримаса. Он старался ни на кого не глядеть и не отвечал на приветствия.

Байи и некоторые из «трехсот» в почтительных позах ожидали у входа в ратушу.

Когда король, выйдя из экипажа, начал подниматься на крыльцо ратуши, Лафайет, труся за ним, постарался заглянуть ему в лицо.

— Ваше величество, — угодливо прошептал генерал своему монарху, — умоляю вас, скажите несколько слов, объявите сами народу о своем решении остаться в столице!..

Людовик остановился и со злобой громко ответил генералу:

— Боже мой, сударь, до чего же вы мне надоели! Довольно! Хватит издевательств! Больше я ничего не скажу!..

— Кажется, слуга двух господ попал впросак! — со смехом бросил мне Жюль. — Ну хорошо, — прибавил он затем, — теперь мы и действовали, и видели, и слышали. И так как дальнейшее представляет мало интереса, давай-ка отправимся спать: мы ведь это честно заслужили, не правда ли?..

На следующий день ликование продолжалось.

Очереди у булочных исчезли.

Парижане, улыбаясь друг другу, кивали в направлении Тюильри, как бы говоря: «Он с нами, и все изменилось!»

Днем королева с маленьким дофином вышла на прогулку в Тюильрийский парк. Мальчик бегал и резвился, захваченный новыми впечатлениями. Граждане и гражданки, находившиеся в парке, умилялись до слез и отвешивали церемонные поклоны Марии-Антуанетте.

Студенты и профессора Хирургической школы разделяли настроение жителей столицы. Занятия 7 октября шли через пень колоду, и даже всегда безразличный к политике Дезо не смог не поддаться общему напору: он был весел, на лекциях острил и несколько раз лукаво мне подмигнул; по всему его поведению мне показалось, что великий хирург кое-что прослышал о моих версальских подвигах и не был слишком уж недоволен ими, хотя, впрочем, верный своей обычной сдержанности, он и словом не обмолвился на эту тему.

Большинство утренних и дневных газет откликнулись на события в восторженных выражениях. Оттенки, конечно, имелись разные, но тон был общим как у правых, так и у демократов.

Казалось, наступала эра общего примирения и благоденствия.

Вечером у Кордельеров Жорж Дантон разразился большой речью, в которой, живописно изобразив версальский поход и определив его результаты, кончил заявлением, что следует немедленно выделить депутацию, которая отправится благодарить Людовика XVI за его мудрое и великодушное решение остаться в Париже.

И в этом общем хоре восторгов и славословий диссонансом звучал лишь один-единственный голос.

7 октября Марат писал в своей газете:

«Друг народа разделяет радость своих сограждан, но ни на момент не поддается их сладким сновидениям».

День спустя эта же газета выразилась куда более определенно, и слова редакционной статьи живо напомнили мне то, что недавно я слышал в типографии Марата:

«О мои соотечественники! Люди легкомысленные а беспечные, непостоянные как в своих мыслях, так и в поступках, вы, действующие под влиянием аффекта и не доводящие дела до конца, вы, милующие своих врагов, которые завтра перегрызут вам горло, будете ли вы когда-нибудь разумными и счастливыми, или ваш защитник, безуспешно ратуя о вашем благе, понапрасну падет под ударами своих преследователей?..»

Это была прощальная статья публициста своим читателям. Уже несколько дней назад против него и его компаньона Дюфура было возбуждено судебное преследование. И именно в день выхода этого номера, 8 октября, королевский прокурор подписал ордер на арест «господин Жана Поля Марата, парижского литератора»…

Вечером 9 октября мы сидели у Мейе.

Друг мой был в подавленном состоянии. И впервые со дня нашей встречи я видел его пьяным. Он сидел в своем потертом кресле, опустив голову на руки, и долгое время не желал поддерживать разговор.

Я всячески допытывался причин.

Он молчал. Молчал долго. И наконец разразился:

— Какого черта, собственно, тебе надо? Ведь все идет хорошо, можно сказать, отлично, журналисты трубят победу, члены Учредительного собрания заявляют о своей «неразрывности» с королем, гвардейцы нацепили трехцветные кокарды величиной с чайное блюдце, а парижане лобызают друг друга. И сегодня их все еще кормят хлебом. Правда, что будет завтра — этого никто не знает, но это уже другой вопрос…

Мейе поднялся, достал из буфета бутылку и два стакана. Налил.

— Пей!..

Он залпом осушил стакан и снова налил.

— Что, не желаешь?.. Блюдешь трезвость и чистоту?..

Я слегка пригубил свое вино и задал вопрос, с самого начала вертевшийся на языке:

— Ну, а как же он?..

— О нем не беспокойся. Марат в безопасности — у этих господ руки коротки, чтобы взять такого человека. За ним стоят тысячи патриотов, и он всегда найдет убежище…

— А где он сейчас?..

Мейе посмотрел на меня мутным взглядом.

— Пей и молчи, это лучшее, что ты можешь сделать. А потом поедем к девкам, и пусть все катится к чертовой матери…

Я не унимался. Понимая, что он будет извергать ругательства, я все же продолжал допытываться:

— Но скажи мне хотя бы, в чем дело? Почему его решили арестовать?

— Почему, почему… Да потому, милый мой дурачок, что понимают: он видит их насквозь, а они все — прожженные подлецы и стараются всеми силами приукрасить свою подлость, скрыть ее от народа…

— Кто «они»?

— Кто?.. Имя им — легион. Я не говорю об августейшем толстяке — это пустышка, хотя и отравленная. Его супруга и монсеньер граф Прованский — штучки похуже. За ними — свора головорезов, готовых на все. Но и не в них главное. Все это — явные враги, а явные всегда не так страшны, как тайные… Наиболее опасны подлецы из Ассамблеи, подлецы из ратуши, негодяи из министерства во главе с господином Неккером… Опасны потому, что они лгут и извиваются, словно гадюки, обманывая простаков, грабя страну и жаля при каждом удобном случае…