Петр Капица - В море погасли огни

На море еще держалась мгла. Вокруг ходили, приплясывая, водяные горы с белыми вершинами. Набрав полные легкие воздуху, старпом принялся кричать:

- Товарищ капитан третьего ранга! Рогачевский! Штурман Милованов!

Ему никто не откликнулся. "Смыло", - ужаснувшись, подумал Дьяков. Но он еще надеялся, что товарищи удержались и ждут помощи. Цепко хватаясь за поручни, он пробрался на мостик.

Тяжелые валы продолжали накатываться на подводную лодку. Они больно хлестали ледяными брызгами в лицо, обдавали старпома сверху, снизу, норовя сбить с ног и утащить в море.

С трудом удерживаясь на мостике, он стал осматривать корабль. Глаза его уже привыкли ко мгле. Старпом разглядел пушку, часть палубы. Людей нигде не было. Дьяков вновь принялся звать товарищей. Но ему воем и грохотом отвечало море.

Сорвав голос, старпом спустился в центральный отсек и доложил военкому о случившемся. Тот растерялся, предложил первое, что пришло на ум:

- Они, наверное, еще плавают. Давай поднимемся наверх, привяжемся и включим прожектор. Может, увидим их где-нибудь в волнах.

- Я тоже об этом думал. Но на позиции запрещается зажигать огни. Погубим и себя и корабль, - сказал Дьяков. - Да и вряд ли их найдем. Лодка пробыла под водой более трех минут. Если бы они удержались на мостике, то захлебнулись. А если сразу смыло, то их не быстро найдешь. Нас снесло с того места и ветром и течением. А в такой холодной воде долго не продержишься... прошло уже больше двадцати минут. Они окоченели.

- Но как же без командира и штурмана? - спросил военком.

- Придется мне за всех, - ответил старпом. - Попали мы в передрягу! Ведь просил командира: "Доложи по начальству. Полежишь в госпитале, обождем несколько дней". Нет, заупрямился, точно сам на смерть просился. А теперь и поиска не ведем, и людей погубили...

Сетования облегчения не принесли. Старпом и комиссар понимали, что бессмысленно в такую волну ходить под перископом, и они решили отлежаться на грунте, пока море не успокоится.

Хриплым голосом Дьяков стал подавать команды. Подводная лодка медленно погрузилась на пятидесятиметровую глубину и наткнулась на крупные камни. Здесь хоть было и тише, но "эску" то поднимало волнением, то опускало так, что она скрипела, стонала и содрогалась. Вдруг что - то в корме треснуло.

"Неужели винт сломался? - подумал Дьяков. - Тогда совсем беда - домой не дойдем".

Он немного продул цистерны и стал искать новое место. Наконец нашел гладкое дно на шестидесятиметровой глубине. Сюда достигали лишь слабые отголоски шторма.

Море несколько успокоилось лишь к утру следующего дня. Подводники всплыли и обнаружили, что один винт у них сломан. Немедля связались по радио со штабом и доложили о случившемся. Из Ленинграда пришел короткий приказ: "Взять курс на Кронштадт". И больше ни слова.

Домой возвращались, запустив только один двигатель. Чудом прошли опасные воды и лишь на траверзе Петергофа, когда казалось, что уже попали домой, внезапно обстреляла немецкая артиллерия. К счастью, ни одним осколком корабль не тронуло.

Обычно подводников, возвращавшихся с позиций, в Ленинграде принимали торжественно: играл оркестр, выходило приветствовать начальство. А едва двигавшуюся "эску" никто не встретил. Это был дурной признак.

Пришвартовавшись к плавбазе "Смольный", стоявшей на Неве около площади Декабристов, Дьяков поспешил с докладом к начальству.

В салоне у командира бригады подводных лодок почему - то были собраны командиры дивизионов. Старпома они встретили холодно, без обычных шуток и рукопожатий.

- Докладывайте, как потеряли командира? - хмуро сказал комбриг и даже не предложил снять реглан.

Стоя перед товарищами - подводниками как на суде, Дьяков осипшим голосом стал подробно рассказывать о случившемся в штормовом море.

Не дослушав его до конца, военком бригады вдруг поднялся и начал натягивать на себя шинель. Он, оказывается, спешил на военный совет, там ждали донесений о злополучной "эске".

- Каково будет наше резюме? - спросил он у комбрига.

- Доложи, что не все меры для спасения были приняты, - ответил тот, не глядя на старпома "эски".

Комиссар, козырнув, вышел. А потрясенный Дьяков, и прежде не отличавшийся ораторскими способностями, сумел лишь шепотом спросить:

- Почему не все? С чего вы взяли? Комбриг не удостоил его ответом. Но один из капитанов третьего ранга строго заметил:

- Надо было поискать, хотя бы для очистки совести. У нас принято: погибай, а товарища выручай.

- Неправильно говорите, - возразил ему другой. - bull; Подводник в первую очередь должен думать о выполнении приказа. Войны без жертв не бывает. Я так полагаю, что старпом не имел права покидать пост в центральном отсеке. На розыски надо было послать другого. А если бы и Дьякова волной смыло? Значит, корабль погибай без командира?

Они спорили, возражая один другому, словно находились на теоретических занятиях и разбирали казуистическую задачу. Но вряд ли кто из них захотел бы очутиться в положении старпома. И все же, по словам комдивов, получалось, что если не в том, то в чем - то другом капитан - лейтенант виноват.

- Тогда отдайте меня под суд! - наконец не выдержав, потребовал Дьяков.

Но и под суд отдавать старпома не было оснований: он умышленно не нарушил ни устава, ни инструкций. Можно было только посочувствовать ему.

Сочувствия, конечно, никто не высказал.

Я видел сильно изменившегося, словно пришибленного беспощадностью товарищеских суждений капитан - лейтенанта. Подводник стал не в меру обидчивым и подозрительным. Рассказав мне эту историю, он насторожился и ждал: не найду ли я какой-нибудь ошибки в его действиях?

Трудно человеку жить, когда его несправедливо в чем - то обвиняют, а он неспособен убедить, доказать, что чист перед своей совестью. Всякий другой, очутись в положении Дьякова, навряд ли действовал бы смелей и успешней. Его бы надо успокоить, поощрить, но в такую трудную пору не до сантиментов. Война нас огрубила.

&

ХОЛОДНО И ГОЛОДНО

20 ноября. Пришла зима. Что она несет нам? В Ленинграде уже начался голод, люди умирают от истощения.

Голод ощущаем и мы, так как получаем на день триста граммов хлеба. Даже не верится, что еще недавно на флоте хлеб выдавался не порциями, а вволю сколько кто съест.

У нас, у военных, есть приварок: два раза в день получаем хотя и жидкий, но суп, да еще на второе две - три ложки каши или черных макарон с маслом. А как существуют ленинградцы? Им выдают только по сто двадцать пять граммов черного хлеба и больше ничего.

За офицерами и старшинами, у которых семьи остались в Ленинграде, приходится следить, чтобы они съедали свои порции, иначе выйдут из строя. Они ведь прячут хлеб, масло, макароны, сахар и тайком передают семьям. Эти мизерные порции навряд ли помогут голодающим, но понять отцов и мужей можно. Они готовы жертвовать собой, чтобы не видеть страданий близких.