С Мюге - Улыбка фортуны

— А нельзя ли за деньги побриться?

Так как он все принимал за чистую монету, его стали разыгрывать: записаться к парикмахеру можно у вертухая; стоит бритье с одеколоном три рубля; лучше бриться не у мужчины, а у девушки и так далее.

Утром при смене дежурства в камеру заходили вертухаи и спрашивали:

— Вопросы есть?

Вопросы полагалось задавать как можно короче, но старичок превзошел все наши ожидания, попросив:

— Запишите меня за три рубля к девушке…

В другой раз мы хохотали над бывшим министром, который съел весь полученный через ларек зеленый лук и запоносил. Он слезно выпрашивал у надзирателя разрешения вне очереди посетить уборную, и когда тот сжалился и открыл дверь камеры, министр, зажав рукой задницу, стремглав ринулся вон.

Недели через две после ареста бодрое настроение у меня испарилось и началась хандра. На допросы вызывали по ночам, питания не хватало: кроме тюремного рациона нам разрешалось раз в десять дней выписывать ларек в очень ограниченных пределах. Настроение было отвратное. Я почувствовал, что необходимо как-то встряхнуться, и решил пойти на авантюру.

Обобщая опыт допросов сокамерников, я понял, что основные конфликты со следователем происходят оттого, что последний стремится наладить контакт с подследственным, а тот всячески этого избегает, чтобы не сказать лишнего.

И вот я решил сделать «вылазку из осажденной крепости» и во время утренней поверки попросился к следователю. Часов в двенадцать меня вывели (раньше, очевидно, не могли, так как следователь отсыпался после ночных допросов). Я заявил, что хочу дать чистосердечные показания. Русев очень обрадовался, вызвал звонком горничную и велел ей принести «покушать». Вскоре она явилась с подносом, на котором стояла бутылка лимонада и две марципановые булочки, с которыми я быстро расправился. Русев спросил, буду ли я диктовать, или хочу писать сам. Я предпочел диктовать, и он стал записывать, как я 29 февраля 1947 года кричал на перекрестке Лиственничной аллеи и Ленинградского шоссе «Долой Советскую власть!», как какой-то иностранец меня попросил достать проект гипотенузы в конструкторском бюро Тимирязевской академии и что-то еще в этом роде. Часа в три меня опять вызвали к следователю и дали расписаться в том, что я теперь обвиняюсь по статье 58, пункты 1а, 10 и 11 (измена родине и антисоветская агитация) и по статье 182 (незаконное хранение оружия).

Вечером опять вызвали и повели куда-то на седьмой этаж, где ввели в шикарный кабинет. За письменным столом сидел генерал, а на краешке стула — мой следователь. Генерал спросил:

— Зачем Вы заявили такую чушь?

Я ответил:

— Меня просил следователь. Он меня за это булочками угощает.

Русев хотел что-то возразить, но генерал, ударив кулаком по столу, начал при мне его материть, да так искусно, что я просто залюбовался.

Потом меня повели в камеру. Минут через десять вызвали снова и, не выводя из тюрьмы — здание тюрьмы было отделено от следственных помещений комнатой, где заключенный, проходя туда и обратно, расписывался в особой книге, — повезли на лифте куда-то вниз. Там зачитали, что за «провокационные показания на следствии» меня сажают на пять суток в карцер. Карцер представлял собой кабинку 70х60 см с наклонным потолком и маленькой скамеечкой. Выпрямиться было нельзя и все члены от сидения в неудобной позе затекали. Утром и вечером выводили «на оправку», причем вертухаи предупреждал: «Много не пей, раньше срока не выведу».

Не знаю, как бы я перенес пять суток, но на другой день меня вывели, посадили в воронок и повезли. Я решил, что везут в Сухановку. Следователи называли ее «дачей», а официально она именовалась «спецобъект 110». Этот спецобъект пользовался у заключенных дурной славой. Я потом встречал людей, в нем побывавших, и все они выходили оттуда инвалидами.

Кстати, там побывал и упомянутый Ляховский, которого следователь еще на Лубянке заставлял несчетное число раз вставать и садиться. Ляховский в конце концов отказался, сказав:

— Ты мудак, а здесь не урок гимнастики.

За это его перевели в Сухановку и поместили в подвал, до колен заполненный водой. Там он простоял четверо суток и упал с лопнувшими на ногах венами. Из воды его тут же вытащили, откачали, перетянули эластичным бинтом ноги и потащили на допрос.

Я прислушивался к городскому шуму и чувствовал, что пока меня везут по городу. Вскоре воронок остановился и конвоир сказал: «Выходи!». Привезли меня, как потом выяснилось, в институт судебной психиатрии им. Сербского. Что я там говорил профессору Холецкому, не помню, но он решил направить меня на стационарную экспертизу. Вернули меня в камеру, а не в карцер, и через неделю (когда освободилось место) снова повезли в институт Сербского, где я пробыл целый месяц. В этот же день туда поместили только что защитившего кандидатскую диссертацию и получившего работу доцента в Черновицком университете математика А. С. Вольпина, дружба с которым у нас возобновилась после освобождения и продолжается по сей день. Кроме прочих талантов, он обладал феноменальной дальнозоркостью. Это он в конце экспертизы, находясь в кабинете врача, через всю комнату прочитал лежавшее на столе заключение о моей вменяемости. Я тогда был расстроен, так как считал, что психушка лучше лагеря. Впрочем, для меня этот вопрос остается дискуссионным и поныне.

Был с нами в институте и общепризнанный стукач, лектор-международник Зорин. Он «тронулся» на том, что ужасно боялся, как бы какая-нибудь жертва его доносов не отомстила бы ему. Он с хвастовством рассказывал, как изнасилованная им девочка-мусульманка покончила с собой. Может быть, это было и жестоко, но мы его стали доводить анонимными записками типа: «Сегодня ночью Вас задушат полотенцем» или «Не вздумай принимать лекарств — врачи тебя хотят отравить». Это приводило его к истерикам и конфликтам с врачами, что делало жизнь не особенно приятной. Впрочем, что посеял…

Через месяц я, загоревший и окрепший (прогулки здесь были по несколько часов в отличие от получасовой в Лубянском изоляторе) вернулся в свою камеру, где меня прозвали симулянтом.

Как ни странно, но с Русевым у нас отношения стали значительно лучше. Возможно, я польстил ему тем, что заподозрил в нем что-то человеческое. Однажды он меня спросил:

— Небось, в камере меня ругают? Интересно, кто больше? Я ответил:

— Ну, эта тема — запретная для разговоров.

— Почему?

— Да Вы сами, наверное, не уважаете стукачей. Представьте, что следователь Аполонин (его стол стоял в том же кабинете) донесет, что Вы мне рассказали анекдот о сталинской трубке. Вряд ли Вы его не осудили бы за это.