С Мюге - Улыбка фортуны

Если бы моя ненависть к Гитлеру распространялась на всех его солдат, то, по логике вещей, я должен был бы ненавидеть и всех солдат сталинской армии, включая самого себя.

Уж если я взялся сравнивать свое поведение с собачьим, можно сказать, что я подошел к этим немцам не ощетинившись, а слегка помахивая поднятым кверху хвостом, предлагая обнюхаться. Обнюхивание состоялось. А после этого даже самые свирепые псы редко терзают пришельца.

Война для меня закончилась одиннадцатого марта на Одере, когда меня ночью, во время минирования нейтральной полосы, ранило осколком. Дальше все «как по писаному» — госпитали, эвакуация и, наконец, Москва.

Из госпиталя я выписался в конце июля. Кто-то посоветовал мне подать документы в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, «год поучишься, а там видно будет». Почему-то мне в то время хотелось пойти на юридический факультет и стать адвокатом. Но туда прием заявлений был уже закончен, как и в большинство других вузов. От судьбы не уйдешь — вопросы права мне довелось изучать в другой ситуации. Там мне пришлось услышать выражение «студент прохладной жизни». Относилось оно, правда, к мелким воришкам. Но перед этим и я четыре года «прохлаждался» в студенчестве.

Изголодавшись по знаниям, я сначала довольно легко осваивал читаемые дисциплины и первую сессию сдал досрочно, за два дня. Три предмета — в первый день, два — во второй, и все на «пятерки». Потом, решив, что Тимирязевка — находка для лентяев, я занимался больше посторонними вещами, чем преподаваемыми предметами.

Четыре года, проведенные на воле между армией и арестом, пролетели быстро. Как бы предчувствуя эфемерность вольного существования, я пытался охватить побольше. В стенгазете, выпускаемой драмкружком, были стихи, где про меня говорилось:

Слова «знаменитый пчеловод» были явной гиперболой. Просто я загорелся мыслью о том, что можно на Кольском полуострове, где много кипрея, но зима дольше семи месяцев, и пчелы не выживают, наладить пчеловодство. По моему разумению, на юге следовало ранней весной разводить интенсивно пчел и переправлять их самолетом в Мурманск, где к тому времени наступит весна с богатым взятком. Осенью же пчел использовать для приготовления лекарств — все равно они зиму не перенесут. Все мои хлопоты прекратились сами собой, так как в Америке вышла книга, где описывался подобный метод, применяемый на Аляске.

Что же касается альпинизма и конного спорта, то они оставили память на моем подбородке: как наиболее выступающая часть тела он чаще всего травмировался при падении. Я даже придумал теорию о том, что он у меня загнут кверху в результате механического воздействия. Так бы оно и выглядело, если бы этот подбородок много лет спустя не унаследовал мой сын. Первой обнаружила это жена. Оставалось или отстаивать теорию Ламарка о передаче по наследству приобретенных признаков, или отказаться от «травматической интерпретации» своего подбородка. Я выбрал второе, так как еще в 1948 году (скорее, из чувства протеста, чем по убеждению) выступал против ламаркизма, который в то время диктовался сверху.

В какой-то мере моя симпатия к менделистам-морганистам послужила поводом для моего ареста. Посадили меня и за то, что я организовал сбор денег и приподнес купленные на них цветы профессорам, выгнанным из академии за отказ безоговорочно принять лысенковскую теорию. К тому времени я окончил четыре курса, напечатал одну научную работу и был удостоен первой премии за доклад на Всесоюзной конференции сельскохозяйственных, ветеринарных и лесотехнических ВУЗов.

«Прославился» я не только этим — было много и скандальных историй. То я посоветовал ребятам провести регистрацию собак в окружающих Тимирязевку домиках, «рубь — дворняжка, трояк — породистая». То открыл в себе способности гипнотизировать и «угадывать мысли» (то, что делали Мессинг, Кастелло, Куни и другие). То заявил, что ухожу в Духовную семинарию, предварительно запасшись соответствующими документами. Слухи о моих проделках часто утрировались.

Однажды декану донесли, что якобы я, загипнотизировав студентку, заставил ее съесть кусок мыла. Он вызвал меня к себе в кабинет и, перебирая на столе какие-то бумаги, стал выговаривать. Я, по солдатской привычке, стоял и «ел глазами начальство». Когда мы встретились взглядами, он каким-то неестественным голосом пропищал:

— А Вы меня не гипнотизируйте. Я все равно не поддаюсь гипнозу. Уходите!

Как я уже упомянул, первый семестр я сдал блестяще. Но второй прошел неудачно. Из колеи меня выбила биохимия. Экзамен принимал профессор Яичников, отличавшийся исключительной строгостью. Он был совершенно слеп, и многие студенты пользовались этим: намочат книгу, чтобы не шуршала, и отвечают, «как по-писаному». Мне такой метод не нравился. Я пошел сдавать на авось — будь, что будет!

В первом вопросе билета предлагалось рассказать о биуретовой реакции, которую я не знал. Мысленно прикинув: «Большинство реакций названо по имени первооткрывателя… биохимия — наука сравнительно молодая… Кто же был по национальности Биурет? Скорее всего, скандинавец», — я с видом знатока стал отвечать:

— Биуретовая реакция была открыта известным шведским химиком Биуретом в конце девятнадцатого столетия…

— А Вы, случайно, стихи не пишете? — перебил меня профессор.

— А что? — насторожился я.

— Да очень уж складно врете. Пойдите почитайте. В коридоре я взял у кого-то из экзаменующихся учебник и прочел: «Биуретовая реакция основана на выделении биурета, который представляет собой две молекулы мочевины, соединенные кислородным мостиком…»

После этого я сдавал биохимию шесть раз. Знал ее почти назубок, но Яичников каждый раз к чему-то придирался и выгонял с экзамена. В последний день сессии, когда мне в случае провала грозил «хвост» и лишение стипендии, он вместо билета предложил:

— Назовите формулу воды. Я назвал.

— Ну, теперь врать на экзаменах не будете? — спросил он и поставил тройку.

Я нахватал троек, хвастать оценками не приходилось, а произвести впечатление все же хотелось.

Однажды одна девочка, жившая на четвертом этаже, потеряла ключ от комнаты. Я решил ей помочь и перелез по карнизу из соседней комнаты. Ширина карниза не превышала двух-трех сантиметров, и о моем стенохождении заговорили. Мне это понравилось, и я стал просто так лазить по карнизам, радуясь, если какая-нибудь девчонка за меня пугалась.

Кто-то из друзей посоветовал: «Чем дурью мучиться, пошел бы в альпинистскую секцию». Оценив разумность этого совета, я последовал ему и летом 1947 года оказался в альпинистском лагере Туюк-су в горах Тянь-Шаня.