С Мюге - Улыбка фортуны

Осень 1943 года у меня оставила самые неприятные воспоминания о войне. Немцы разбомбили эшелоны с теплой одеждой (телогрейками и ватными штанами), и мы без крыши над головой мерзли в шинелях. Ранние заморозки, болотистая местность и постоянные дожди, а потом и мокрый снег… Бывало, завалишься спать в мокрой шинели, а утром подняться не можешь — шинель примерзла. Вылезешь из нее и отдираешь от земли или подстилки. А тут еще вши, которые ни на какие прожарки не реагировали, да фурункулез. Зима застала нас под Ковелем. В уличных боях меня легко ранили, и я с удовольствием отдохнул в госпитале.

После взятия Ковеля наши войска очень быстро начали продвигаться вперед, а так как мы задерживались для разминирования полей, то нам приходилось, догоняя фронт, делать большие переходы. Здесь-то я и узнал, что спать можно не только стоя, но и во время ходьбы. Идешь, бывало, споткнешься, просыпаешься и видишь, что отошел от колонны в сторону.

Перед Варшавой мы задержались. Наши войска сходу взяли предместье — левобережную часть Вислы — Прагу — и… остановились. В это время в Варшаве началось восстание поляков, которые проявили крайнюю невежливость. Вместо того, чтобы дать нам возможность себя освободить, они предприняли попытку освободиться сами, рассчитывая, конечно, на нашу помощь. Но не на тех нарвались. То ли обидевшись, то ли из более высоких государственных соображений, Верховный главнокомандующий велел приостановить наступление. Мы наблюдали уличные бои через Вислу, и на наши вопросы замполиты отвечали: «Там капиталисты истребляют друг друга». И только когда в Варшаве затих последний выстрел и был взорван один из последних домов, наши войска возобновили наступление.

В это время в Польше началась весна. Вскоре она вступила в свои права, и жить стало веселее.

Однажды с группой разведчиков мы вошли в только что оставленное немцами польское поместье. Помещик, как обычно, сбежал, а управляющий, встретив нас, первым делом сообщил, что под тем местом, где лежал увезенный немцами ковер, он обнаружил мину с электрическими проводами. Я предложил всем — и гражданским, и военным (разведчикам) — отойти подальше от дома, а сам пошел с управляющим смотреть мину. Он ввел меня в комнату, указал на предмет, вмонтированный в пол, и через несколько секунд я увидел в окно, как он бежит к оврагу, где спрятались все остальные.

Я же взялся вынимать эту штуку из паркета, удивляясь аккуратности, с какой немцы вмонтировали ее. Отрезав провода и не услышав взрыва (впрочем, услышать его я бы все равно не успел), я выломал это устройство и понес к оврагу.

Встретили меня очень тепло. Разведчики ушли дальше, а «цивильные» обступили плотным кольцом. С напряжением вспоминая забытые с детства французские и немецкие слова, я объяснял принцип действия этой, как мне казалось, мины. Меня ввели во флигель, угостили польской водкой — бимбером, а когда я собрался догонять своих, управляющий предложил довольно миловидной полячке лет восемнадцати проводить меня. Обладая глубокими теоретическими знаниями, но не имея практического опыта, я, дойдя с ней до ворот парка, вежливо распрощался, чем наверняка уронил престиж и славу русского солдата.

Через несколько недель мы зашли в другое имение, где в центре гостиной была вмонтирована такая же штука. Я спросил у хозяина, что это такое, и он объяснил, что это блок предохранителей электросети. Для того, чтобы было удобнее менять пробки, поляки их ставят на полу.

Потом мы пошли по Германии. Почти все население уехало, оставив насиженные места — чистенькие домики с кладовыми, полными припасов, скот и все имущество. Солдаты отъелись, но вечерам заводили разговоры о женщинах, а кое-кто «тискал романы».

Немцы использовали опыт нашей партизанской войны и создали свои отряды «фольксштурм», действующие на занятой нашими войсками территории.

Однажды послали меня в штаб с донесением. Обратно можно было не спешить. Мне предложили переночевать при штабе, так как возвращаться в сумерках было опасно из-за фольксштурмовцев. Но вечером один из наших солдат должен был продолжить рассказ начатого детектива, и я все же решил вернуться. Чтобы сократить путь, я пошел не по дороге, а тропинкой мимо мельницы. По пути (уже начало темнеть) мне захотелось пить, и я пришел на мельницу. В комнате за столом сидело человек десять. У одного из них из-под пиджака явно выпирала рукоятка немецкого автомата. «Фольксштурмовцы, — быстро заработала мысль, — бежать? Наверняка пристрелят — решат, что бегу за помощью. Стрелять первым? Всех сразу не уложишь, да и патронов, кажется в рожке штук пять, а их — десять. Главное — не показать испуга».

Решение пришло интуитивно… Я поздоровался, медленно снял автомат, поставил его у двери (все равно он бы мне не помог) и прошел через комнату к книжному шкафу. Все с напряжением следили за моими действиями… На полке я увидел томик стихов Гете. Я его не спеша взял, заглянул в оглавление, как бы случайно открыл на том месте, где начиналось единственное стихотворение, которое я знал наизусть, «Эрлькениг», и стал читать. Первую строчку — по книге, а потом, не глядя в книгу, по памяти. Напряжение несколько спало. Немцы стали перебрасываться словами, из которых я понял только одно: интеллигентный. За оружие никто не хватался и к моему автомату не тянулись — это меня успокаивало. Я больше мимикой, чем словами, попросил разрешения подсесть к столу. Один из немцев заговорил на ломаном русском языке. С вежливой улыбкой он осведомился, что я собираюсь делать. Я ответил, что, если мое присутствие неприятно, я уйду, но если они разрешат, я у них переночую. Вполне естественно, мой уход был для них нежелателен, так как я мог позвать своих. Немцы, как я и ожидал, предложили мне переночевать, указав на смежную комнату без окон. Там постелили перину, и я, взяв автомат, положил его возле себя, виновато улыбнувшись: «Так положено», — и улегся. Вскоре я действительно заснул, а когда проснулся, немцев в доме не было.

Описывая этот эпизод, я задумался, почему немцы меня не убили, ведь для них это было куда спокойнее? И как я мог заснуть в подобной ситуации? Это удалось бы далеко не каждому. Может быть, я настолько смел, что мне вообще чуждо чувство страха? Нет! Я недавно описал эпизод с разрушенным домом… Видимо, психологические мотивы следует искать в другом. Скорее всего, в том, что у меня не было кровной ненависти к немцам. Ведь в моих жилах наряду с русской кровью текла и немецкая. Я одинаково ненавидел и Гитлера, и Сталина. Сталина, пожалуй, сильнее. Я знал о его зверствах из источников более достоверных, чем советская печать и радио, в правдивости которых успел уже сильно усомниться. Поэтому сведения о жестокости Гитлера, передаваемые этими источниками, я ошибочно воспринимал как утрированные.