С Мюге - Улыбка фортуны

Надеюсь, что они не попали в «отряд противотанковых собак», где собак приучали бросаться под идущий навстречу танк. На спину им надевали мину, которая при соприкосновении с танком взрывалась, убивая собаку, а иногда повреждая и гусеницы.

Одна из моих теток решила эвакуироваться. Старая, больная, истощенная недоеданием (иждивенцы получали 400 граммов хлеба в день), она почувствовала, что дни ее сочтены, и захотела умереть в родных местах. Она поехала в свое бывшее имение под Саратовым.

Прием, который оказали ей крестьяне, превзошел все самые смелые ожидания. Неведомо откуда были извлечены яйца, сало, молоко. Глядя на изможденные голодом и непосильным трудом лица стариков и старух (мужчины воевали, женщины ушли работать в города, где хоть что-то давалось по карточкам), тетка не хотела принимать эти дары. Но крестьяне проявили настойчивость:

— Вы думаете, мы забыли, как в голодные годы Вы кормили всю нашу деревню?

Видимо, голод, который наступил после коллективизации и стоил жизни многим крестьянам Поволжья, вызвал в их сознании соответствующие ассоциации.

Один старик принес две серебряные ложки с теткиными монограммами, добытые им при разграблении усадьбы.

— С этих ложек и начались все наши беды, — философски пояснил он.

Особенно удивило тетку, что крестьяне с теплотой отзывались о своем бывшем губернаторе П. А. Столыпине и об его аграрной реформе. Ведь имя это ассоциировалось в СССР только со «столыпинским галстуком» и «столыпинским вагоном», а владельцы «столыпинских хуторов» были давно раскулачены и в деревне не осталось даже их потомков.

Во время войны появилось много книг и статей о доблести русского оружия. Вышла даже брошюра о Денисе Давыдове как организаторе партизанской войны в 1812 году. Особенно же мне импонировала книга Игнатьева «50 лет в строю». Его патриотическое воспитание в раннем детстве очень напоминало мне мое собственное. То, что он адаптировался к Советской власти и может быть полезным России, затронуло во мне какие-то душевные струнки.

Я в то время не задумывался, почему Игнатьев избежал судьбы моего деда Л. Д. Быкова, который тоже принял революцию, был военспецом, но оказался, как и большинство подобных ему, расстрелянным «по делу Тухачевского». И я еще не был знаком с генералом царской и полковником Красной армии Г. Ф. Гирсом, который, сидя со мной на нарах в бараке Карагандинских лагерей, рассказал, что причиной его ареста были «упаднические высказывания», сделанные с глазу на глаз генералу Игнатьеву.

Между тем, армия преобразовывалась. В конце 1942 года заговорили, что введут погоны. Чаще говорилось о «священной войне», «священном долге». Раненым солдатам политруки рекомендовали по праздникам посещать церковные богослужения. Церковь, в свою очередь, собирала деньги на танковые колонны и прославляла «Христово воинство, защищающее православное отечество».

Все это создавало атмосферу, к которой я тянулся с детства, играя в солдатиков, но которая теперь из игрушечной превращалась в реальную. Теперь гормоны надпочечников работали только в одном направлении — меня тянуло на фронт к погонам, знаменам, славе. Не личной славе, а славе русского оружия.

Семнадцати лет я ушел в армию. По иронии судьбы меня зачислили в войска НКВД, в дивизион радиоразведчиков. Казармы войск НКВД находились под Серпуховым, и в них, кроме нашего дивизиона, проходили выучку так называемые заград-отряды. После сдачи немцам Ростова Сталин издал приказ, по которому были созданы эти отряды. Им вменялось в обязанность расстреливать советские части, если те без особого приказа вздумают отступать.

Вооружены все мы были немецкими карабинами системы «Маузер». Тогда я не придавал этому обстоятельству особого значения и лишь потом, знакомясь с материалами трагедии Катынского леса, понял мудрость нашего командования (В черепах расстрелянных чекистами поляков находили немецкие пули).

Солдатом я оказался непутевым, и с первых же дней меня невзлюбил ротный старшина — типичный хохол и службист по фамилии Бут. Солдаты его недолюбливали и норовили произнести эту фамилию после союза «и»… За какой-то мелкий проступок он заставил меня после отбоя мыть лестницу. Его любимая поговорка была: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». Я попросил научить, то есть, показать мне, как надо мыть пол. Он вымыл первую, а заодно и вторую ступеньку. Я заявил, что мне не понятно, как мыть следующие, не наступив на предыдущие и не испачкав их. Он вымыл еще две.

— Ну, — сказал я, — теперь-то до пятой совсем не дотянуться.

Но Бут проворно вымыл еще несколько и с удовлетворением заметил:

— Когда захочешь, все можно.

Оставалось домыть меньше половины, и я сказал:

— Чего же мельчить, осталось немного, домойте уж всю.

Бут сообразил, что я его дурачил, и рассвирепел. Потом он на мне отыгрывался как мог.

В другой раз на меня ополчилось и более высокое начальство. Была какая-то комиссия, я стоял на посту и демонстративно читал книгу. На вопрос командира дивизиона, что это значит, я мимикой и жестом показал, что часовому на посту разговаривать не разрешается. Он вызвал караульного начальника, и меня сняли с поста. Тогда я процитировал устав, где было указано, что часовому на посту запрещается разговаривать, петь, мочиться, курить и так далее, а о чтении ничего не сказано. Вопреки логике мне дали пять суток гауптвахты. Я заметил, что в царской армии к уставу относились с большим почтением, и напомнил старинную неприличную солдатскую песенку, в которой рассказывалось о том, как офицеры не смогли наказать пукнувшего на посту солдата, так как устав не предусматривал подобного поступка. За «пререкания» мне добавили еще пять суток.

На гауптвахте сидел постоянный ее обитатель механик Володя. Это был мастер на все руки, красивый парень с приятным баритоном. К словам песен он особого почтения не питал и проникновенно выводил: «броня огнем, блистая треском стали…». Начальство отобрало его из раннего набора, на нем держалась вся техническая часть. Девицы, солдатки и вдовы окрестных деревень сходили по нему с ума, и он вечно попадался за самогул. От него я узнал о культурной эрудиции старшины Бута. Однажды мать Володи, долго не получая от него писем, запросила начальника части о судьбе ее сына. Тот поручил Буту «проработать» Володю. Бут завел с ним воспитательную беседу:

— Ты о Чайковском Петре Ильиче слышал? Нет? Вот то-то и оно. Педерастом был, а какую музыку писал — закачаешься! А Гоголя Николая Васильевича читал? Тоже нет? Вот то-то и оно. Онанизмом занимался, а какие книги писал — зачитаешься! А ты, здоровый бугай, всех девок в округе перепорол, а родной матери написать не можешь! Стыдно!