С Мюге - Улыбка фортуны

Месяца через три один из американских капитанов привез газету с родины Мориса, где была большая статья о его мытарствах в СССР и восторженные реплики в адрес моего отца. Думаю, что эта статья сыграла не последнюю роль в его аресте. Впрочем, как знать?

С 1932 года отец в пересказах слышанного по радио начал упоминать имя Гитлера. Его тоталитарная и жестокая программа явно не импонировала отцу. Он сетовал: «Единственный реальный противник Сталина и столь же несимпатичный. Если Гитлер победит Россию, еще неизвестно, какое из зол окажется хуже». Теперь я могу только удивляться прозорливости отца: ведь в то время никто не слышал о газовых камерах и «новом порядке», а жертвы коллективизации валялись перед нашими глазами на тротуарах в виде распухших от голода трупов крестьян.

Однажды, засыпая, я услышал, как соседка шепчется с моими родителями. Прислушался. Она передавала, видимо, под большим секретом, рассказ своего мужа, только что вернувшегося из допра (так в то время назывались тюрьмы). Во время НЭПа он приобрел какое-то мелкое предприятие и теперь попал под кампанию «давай золото». Соседка рассказывала, что в камере их было так много, что не только лечь, но и сесть на полу было негде. Ночные допросы сопровождались побоями. Но били в то время аккуратно, чтобы не оставалось синяков — валенком с заложенным в него кирпичом, или четыре следователя, встав по углам комнаты, толкали заключенного друг к другу — «пятый угол». Такая «игра» вызывала у допрашиваемого внутренние кровоизлияния, не оставляя на теле никаких следов.

Когда сосед признался, что у его жены есть крестильный крестик и золотая цепочка к нему, его выпустили, но недели через две снова забрали и я его больше уже не видел.

В другой раз мне удалось услышать о том, что в тюремном дворе ждут отправки на Север раскулаченные крестьяне. Их было так много, что тюрьма не могла всех вместить, и крестьяне с детьми сидели по несколько суток на утоптанном снегу. Двор этот не оставался пустым в течение нескольких лет проводившейся коллективизации. До меня дошли слухи о «дутых» процессах инженеров- вредителей, а потом пришло сообщение о том, что расстрелян мой дедушка Л. Н. Быков вместе с другими военспецами — бывшими офицерами царской армии. Все это не вызывало у меня любви к советской власти.

И вот, в восемь лет, я решил, что «под лежачий камень вода не течет» и нужно действовать. На листке ученической тетради я написал довольно безграмотное и бессмысленное воззвание, которое начиналось словами: «Долой коммунистов! Присоединяйтесь к нам!» Кто такие «мы», я не знал. Писать «ко мне» было несолидно, да и кто я такой, чтобы ко мне присоединяться. Бумажку я оставил в кармане брюк, и мама, взяв их для того, чтобы зашить очередную прореху, наткнулась на прокламацию. Она закатила истерику. Я разревелся. В это время домой пришел папа. Мама показала ему бумажку:

— Посмотри, чем твой сын занимается! Он всех нас в тюрьму упечет. Это твое воспитание!

Отец прочел и спросил спокойно:

— А почему ты ревешь?

— Мама ругается.

— А если бы бумажку нашла не мама, а милиция или НКВД, ты бы тоже реветь начал? Нет, ты до революционера не дорос. А раз так, не лезь не в свое дело. Мама права. Кроме вреда твоя деятельность ничего принести не может. Кстати, кто это «мы», к кому следует присоединяться?

— Ну, те, кто не любит коммунистов…

— А тебя кто-нибудь уполномочил писать от их имени? В общем, обещай, что, пока не вырастешь, политикой заниматься не будешь.

Я обещал. А что мне оставалось? На этом моя деятельность, которую через много лет начнут называть диссидентской, заглохла.

С 1935 года над отцом все ниже и ниже сгущались тучи, предвещавшие грозу. Весной 36-го они с мамой развелись. Отец уехал в Днепропетровск. Там его и арестовали. К нам пришли с обыском. Мама в это время была на работе. Я ухитрился выскочить в окно и побежал к ней. Так мы узнали об аресте отца.

Последний раз я его увидел мельком в здании бердянского НКВД, куда его привезли на следствие. Я принес передачу и ждал в вестибюле. В этот вестибюль выходили двери и из тюрьмы, и из следственного корпуса. И вот часовой из одних дверей в другие провел моего отца. Я закричал: «Папа, папочка!» и бросился к нему. Отец как-то съежился, а охранник грубо толкнул его в соседнюю дверь.

Лицо охранника мне было знакомо. Это был отец моего одноклассника…

В школе меня скоро начали дразнить «троцкистом». Кто-то сочинил версию, что отца арестовали в тот момент, когда он заканчивал писать письмо самому Троцкому. Я не пытался разубеждать. Все равно мне бы никто не поверил. Да и не было у меня в то время достаточных аргументов — что Троцкий, с точки зрения моего отца, такой же большевик, как и Сталин, и если пауки, посаженные в одну банку, пожирают друг друга, то ненатуралисту до этого нет никакого дела.

Мать работала с утра до позднего вечера: утром — регистратором в поликлинике, днем — на метеостанции, а вечером преподавала на курсах «Ликбез». Я целыми днями вертелся на турнике или болтался на пляже. В холодные дни читал. Товарищей у меня не было. Дети репрессированных тогда не искали поддержки друг у друга. Большинство из них были детьми партийных или руководящих работников, которые или считали своих отцов жертвами ошибки, или отказывались от них, как от «врагов народа». Во всяком случае, со мной, не слишком сдержанным на язык, якшаться они не желали.

Суд над отцом состоялся в Днепропетровске. В качестве свидетеля туда вызвали и мою учительницу, которая на предварительном следствии показала, что я вел антисоветскую агитацию. Как-то раз в ответ на какую-то реплику по поводу моего отца, я разразился длинной тирадой по поводу Советской власти. Меня тогда на неделю исключили из школы, но потом мой грех перевели на отца, дескать, «яблоко от яблони недалеко падает». Возможно, в связи с этим маме не разрешили взять меня с собой в Днепропетровск. Я пошел на вокзал ее провожать и в последний момент купил в кассе на сэкономленные деньги детский билет. Мама увидела его у меня в кулаке и велела сдать обратно. После суда родителям дали свидание, и они оба очень сожалели, что я не поехал.

К началу следующего учебного года мы с мамой переехали в Москву к тете Марусе, маминой сестре. Я поступил в пятый класс. Новая школа, новые учителя, а, главное, заведенная тетей дисциплина: «Пока уроки не приготовлены, гулять не пойдешь» — привели к тому, что я стал отличником. Мама устроилась на курсы по подготовке заведующих детскими садами и через год, после их окончания, получила назначение под Москву, в Тучкове. Новая школа находилась от дома километрах в трех. Учителя здесь были гораздо слабее, чем в Москве, программа почему-то отставала от московской, и в первый месяц оказалось, что я знаю больше, чем нужно. И ученики, и учителя меня невзлюбили за зазнайство. Особенно мы не поладили с директором, который преподавал у нас физику, географию, историю, а иногда и литературу, проявляя порой удивительное невежество. Однажды я спросил: