С Мюге - Улыбка фортуны

— Почему в глубинах океана температура колеблется от минус двух до плюс двух градусов, если вода имеет максимальную плотность при температуре плюс четыре градуса?

Он ответил своей излюбленной цитатой из Ленина:

— «Один дурак может задать столько вопросов, что сто умных на них не ответят», — и добавил, — ишь, какой любопытный, на этот вопрос еще ученые ответа не дали.

Дома я получил ответ на заинтересовавший меня вопрос. А в следующий раз, когда директор на меня разозлился: «Таким ученикам не место в Советской школе!», я не очень вежливо ответил: «И таким учителям физики, которые не знают, что точка замерзания воды зависит от ее солености». За дерзость меня выгнали из класса.

Я забросил учебу и часто, прогуливая занятия, уходил со своей собакой Индусом в лес. За первое полугодие у меня оказалось восемь двоек. К концу года маму предупредили, что я останусь на второй год.

За месяц до окончания учебного года я переехал в Москву к тете и без документов поступил в ту же школу, где учился в пятом классе. Директору не приходило в голову, что бывший отличник может деградировать почти до круглого двоечника. Поднажав на занятия, шестой класс я окончил успешно.

В Тучкове я зашел в свою бывшую школу. Занятия кончились. Шли экзамены. В классе несколько человек корпели над стенгазетой. Видимо, у них не хватало материала, так как один из членов редколлегии обратился ко мне:

— Чем слоняться без дела, написал бы заметку.

— А о чем писать?

— Ну, хотя бы о том, как тебя из школы выгнали.

Поскольку я перестал посещать занятия, все решили, что я бросил школу. Тут мне пришла в голову озорная мысль и я сказал:

— Ладно. Дайте бумагу, я подумаю.

Взяв листок из тетради и уйдя на последнюю парту, я стал сочинять.

Сельская школа поэтами избалована не была, члены редколлегии поэтическим вкусом не отличались. Стишок приняли. Я предложил:

— Давайте, я сам перепишу его в газету.

Мне разрешили. В класс зашла завуч, ей показали почти законченную газету, и она дала свое «добро». Сначала ее смутило слово «сволочь», но, очевидно, решив, что чем сильнее самобичевание отступника, тем выше воспитательная роль школы, махнула рукой:

— Можете вешать!

Для малодогадливых читателей я разделил широко написанное стихотворение (оно занимало место под двумя столбцами какой-то статьи) жирной вертикальной чертой на две части. Получилось два стихотворения:

После переезда в Москву мы перестали получать письма от папы. Мама запрашивала лагерное начальство, но ответов не получала. Бабушка Варя сообщила из Бердянска, что тоже не имеет никаких вестей.

Только потом, году в 1956, я узнал, что отец был вторично осужден уже в лагере, получил «строгую изоляцию» и умер в Кемеровских Лагерях в 1942 году от уремии. Возможно, это была простая отписка и смерть наступила гораздо раньше и совсем от другой причины.

В седьмом классе я уже учился в Кузьминках, куда перевелась мама заведовать детским садом Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии (ВИЭВ). Жили мы в малюсенькой комнатке — 7 квадратных метров. Когда к нам приехала еще и бабушка Лаля, комната стала напоминать корабельную каюту с максимальным использованием каждого квадратного дециметра. И только после начала войны, когда многие сотрудники эвакуировались и освободилось много жилых помещений, мы переехали в большую комнату, где зимой нещадно мерзли. Отопить ее «буржуйкой» было невозможно, а паровое отопление не работало.

В день объявления войны у меня было какое-то удивительно возбужденное настроение. Все были уверены, что она рано или поздно начнется, и вот, наконец, началась. Об исходе войны я не думал. Скорее всего, мои надпочечники просто выделяли дополнительную порцию адреналина, подобно тому, как это происходит у собаки, наблюдающей грызню незнакомых ей свор, и это вызывало возбуждение.

Их я любил с детства и часто заходил в питомник служебных собак при ВИЭВе. Вскоре после объявления войны взяли в армию вожатого караульных собак, и эту должность предложили мне. В мои обязанности входило кормить, чистить и разводить собак по постам.

16 октября в Москве и Подмосковье началась всеобщая паника. Начальство скоропостижно исчезло, корм собакам выписывать стало некому, и я выпустил их всех на волю, предоставив возможность заботиться самим о себе (в те дни так поступали не только с собаками). Утром я встретил все население питомника перед моей входной дверью. Как они узнали мой адрес, не знаю. То ли нашли по следам, то ли их привел мой любимец, пес Быстрый, которого я как-то приводил домой в гости. Такая преданность накладывала на меня определенные обязательства. Собак нужно было кормить.

Перед «драпом» в институте забили всех подопытных животных. Коров, овец и кроликов расхватали более проворные беженцы, а трупы лошадей (в те дни они еще не представляли ценности) валялись там, где их застала смерть. Я наготовил конской солонины; и собакам ближайшее будущее было обеспечено.

В день «драпа» закрылась и наша школа. Все архивы были сожжены, судьба школьников никого не интересовала. Потом, месяца через полтора, стала работать школа в поселке километрах в трех от нас. Туда стянулись те немногие школьники, которые еще не махнули рукой на учебу и не устроились на постоянную работу. Так как документов ни у кого не было, принимали туда после небольшого экзамена по той части программы соответствующего класса, которую успели пройти с начала учебного года до 16 октября. Я рискнул и, почитав учебники, попросился в десятый класс. Опыт шестого класса подсказывал, что догонять можно год за месяц.

Зиму я учился в десятом классе. Вот тогда-то собаки и послужили мне верой и правдой. Они возили меня на санях в школу. Иногда им становилось скучно ждать хозяина на улице, и во время урока вся свора гурьбой врывалась в класс на радость ученикам, вызывая возмущение учителей.

В конце зимы пришли солдаты из военного собачьего питомника и всех моих подопечных взяли в армию.