С Мюге - Улыбка фортуны

Я догадался, что разговор будет о подписанных мной письмах, и решил заявить, что не буду на эту тему разговаривать, пока они не покажут мне текст с моей собственной подписью. Но разговор принял неожиданный оборот:

— Ходят слухи, что Вы подписывали какие-то клеветнические письма. Мы уверены, что этого не было, что Вас с кем-то спутали, или кто-то, чтобы Вам насолить, написал Вашу фамилию. Вот мы и пригласили Вас, чтобы убедиться в том, что мы правы.

В данной ситуации не ответить на вопрос означало отказаться от своей подписи, и я сказал:

— Да, я подписывал письмо в защиту своего друга П. Г. Григоренко (мы к этому времени стали свойственниками) и поддержал письмо Инициативной группы в ООН.

— Только поддержали?

— Да, я не счел возможным ставить подпись под текстом, поскольку там сказано: «Мы неоднократно обращались в высшие советские органы власти». Я не обращался и не мог подписаться под поступками, которых не совершал.

Махин долго меня вразумлял:

— Ведь Вы не политик. Вы ничего не знаете, зачем лезете ни в свое дело?

21 сентября 1971 года ко мне пришли с обыском. Мой семилетний сын ухитрился выйти из квартиры и позвонить друзьям. К вечеру об обыске стало известно моим знакомым, и к нам повалил народ. Следователи с одиннадцати часов работали «не покладая рук» и были очень недовольны, когда жена стала накрывать на стол, чтобы накормить пришедших после работы гостей. Они апеллировали ко мне, дескать, еда мешает им работать. Я, сославшись на то, что хозяйственными делами в доме ведает жена, предложил им не вмешиваться в наш внутренний распорядок. И они глотали слюни.

Был там и какой-то эксцесс у одного из обыскивающих с Ю. Штейном. Меня опять просили навести порядок, на что я заметил, что не могу выполнять функции блюстителей законов. Вызвали наряд милиции. Около девяти часов вечера незваные гости уехали, увозя кипы самиздата.

На допрос я пришел только четвертого октября (до этого болел). Следователь Гагарский объявил мне, что я — подозреваемый по статье 190-1 и взял с меня подписку о невыезде.

Показаний, у кого я брал литературу, я давать не стал. (Сообщил только, что работы Ж. Медведева я получил от автора, поскольку на них была надпись «с просьбой не распространять». Это была просьба Жореса.) Я начал оспаривать клеветнический характер самой изъятой литературы. Чтобы не терять времени, я пообещал изложить свои соображения по этому поводу дома. Так как после шестого октября Гагарский меня не вызывал, я на десятый день после дачи подписки о невыезде (когда срок ее действия истек), послал обещанное письмо Гагарскому по почте, а сам уехал в Крым, благо у меня была неделя неиспользованного отпуска.

Вот текст письма.

Старшему следователю прокуратуры московской области младшему советнику юстиции В. В. Гагарскому.

Уважаемый Владимир Васильевич!

21 сентября 1971 года у меня при обыске была изъята библиотека машинописных изданий, содержащая различные художественные произведения (стихи, проза, эссе), мемуары, философские и юридические работы.

4 октября мне было объявлено, что я подозреваюсь в хранении в целях распространения литературы, содержащей клевету на советский государственный строй, и отобрана подписка о невыезде.

Это подозрение вызвано, как я понимаю, показаниями арестованного в г. Пущино физика Р. Фина, который в зачитанном мне Вами протоколе от 14 июля с.г. показал, что брал у меня поименованные им литературные произведения. Я продолжаю настаивать, что никакой клеветнической литературы не распространял, в том числе, и через Фина.

Как я уже заявил на допросах 4 и 6 октября с.г., отобранную у меня литературу я не считаю криминальной. Назвать же имена людей, у которых я ее брал для прочтения или покупал, я отказался. Мне не известны какие-либо законы, устанавливающие критерий уголовной криминальности для идеологически неортодоксальных по своему характеру произведений. Частные судебные оценки отдельных произведений в частных решениях судов, во-первых, мне не известны, а, во-вторых, не являются законами РСФСР или СССР. Таким образом, нет точного критерия криминальности, установленного законами. Моя и Ваша точка зрения на отобранные у меня произведения могут разойтись. Поэтому я по совести не считаю возможным подвергать людей неприятностям без достаточных к тому оснований.

Приобретать же эту литературу со стороны в машинописном исполнении мне приходилось потому, что к ней нет доступа в публичных библиотеках без специального разрешения.

Интерес к мемуарной, социальной и политической литературе связан с некоторыми особенностями моей биографии. Еще в детстве я слушал, как мой пра-прадед по материнской линии Денис Давыдов, несмотря на бесспорные заслуги перед Россией, всю жизнь находился в опале за вольнодумные стихи, направленные против самодержавия, и за родственные связи с декабристами. Отец мой в 1936 году был репрессирован, а я с 17 лет ушел на фронт.

Я воевал в составе войск Первого Белорусского фронта, имел правительственные награды и закончил для себя войну на Одере, где был вторично ранен и остался инвалидом на всю жизнь.

По возвращении с фронта я поступил в Тимирязевскую академию и увлекся исследовательской работой. В 1949 году моя студенческая научная работа была доложена на Всесоюзной конференции, удостоена первой премии и почетной грамоты ЦК ВЛКСМ. В том же 1949 году я был арестован органами безопасности, потому что не мог примириться и согласиться с тем, что профессора, привившие мне вкус к науке, были объявлены «лжеучеными». Я открыто осуждал травлю людей за их научные убеждения. В 1956 году меня реабилитировали.

В местах заключения я увидел, что большинство людей, обвиненных в антисоветской агитации, сидят на самом деле ни за что, так же, как и я, что достаточно быть несогласным с любыми взглядами властей, чтобы тебя объявили врагом народа.

Я защищал свою родину в годы опасности, я не мог не задуматься о том, почему происходило все то, что происходило. Будучи по складу ума исследователем, я не мог удовлетвориться готовыми объяснениями и пытался выработать свой собственный взгляд на вещи. Поэтому я и собирал художественную, историческую, социальную и мемуарную литературу, как изданную в СССР, так и выполненную в машинописном исполнении. Я хранил произведения острые, дискуссионные, книги, спорящие между собой и со мной самим, для того, чтобы найти объяснение как парадоксу собственной судьбы, так и всего пережитого мною времени.

Закон предусматривает, что распространение клеветы является преступлением только тогда, когда обвиняемое лицо сознает, что распространяемые им произведения являются ложными и порочащими.