С Мюге - Улыбка фортуны

Когда я попал в 1949 году на Лубянку (внутреннюю тюрьму МВД, теперь КГБ), там еще наряду со следователями-циниками можно было встретить и фанатиков, уверенных в том, что делают благое дело, очищая мир «светлого будущего» от всякой скверны и изобличая ее в антисоветских поступках. По единодушному мнению заключенных, попасть в лапы к такому следователю-фанатику было гораздо хуже, чем иметь дело с циником. Тот и следствие вел халтурно, с ним и договориться можно было:

«Это я на себя возьму, черт с вами, а этого — нет».

Но фанатизм — это крайняя степень следования моральным устоям и веры в тот или иной идеал (будь то рай на небе, будь то «рай» на земле). В повседневной жизни каждый из нас то следует моральным канонам, то их нарушает (иначе зачем была бы исповедь, например, у христиан).

Не знаю, воздается ли праведникам на небесах, в это можно только верить (или не верить), а вот на земле люди, пренебрегающие ограничивающими их действия моральными правилами, часто оказываются в более выигрышном положении, чем законопослушники; разумеется, если нарушение моральных законов не переходит границы уголовного законодательства, за которое можно и в тюрьму угодить.

Из вышесказанного у читателя может возникнуть впечатление, что я призываю к игнорированию моральных законов. Но это не так. Даже если бы я сам считал их пустой и ненужной формальностью, то и тогда не решился бы на такой призыв, но об этом потом.

Очень характерным в качестве примера парадоксального критерия морали является доносительство на политически неблагонадежных в СССР и других странах коммунизма. Официальные моральные устои заключаются в следующем: страна строит самое справедливое, самое счастливое в мире общество. Следовательно, цель общественная гораздо выше интересов отдельной личности, мешающей этому строительству. Значит, долг каждого члена этого общества выявлять личности, мешающие построению всеобщего счастья. Однако эта мораль идет вразрез с моральным принципом не делать другим зла. А так как любой разоблаченный «непопутчик» коммунизма попадал в далеко не комфортабельные условия, а то и просто физически уничтожался, то против доноса протестовала душа почти каждого доносчика. Были, правда, и фанатики доноса, но подавляющее большинство испытывало моральные муки.

С одним из таких «фанатиков доноса» я близко сошелся в Карлаге. Его можно было бы считать прототипом Запятаева из романа Войновича «Претендент на престол». Во время Антоновского восстания он выполнял роль разведчика и связного между повстанцами и населением, оставшимся в деревнях. Для этого ему приходилось выдавать себя за ярого комсомольца, красного активиста. После подавления восстания он уехал учиться на рабфак и вернулся на Тамбовщину уже ветеринаром с целью выявить и свести счеты с теми, кто способствовал этому подавлению — создавал искусственный голод или сражался на стороне правительства. Вскоре оказалось, что «марать руки их кровью» нет необходимости, так как эту роль охотно берет на себя НКВД. Ему надо только указать на жертву. Вскоре «полетела» вся «верхушка» Тамбовщины, потом те, кто успел разъехаться. Если верить этому ветеринару, то и в деле Тухачевского не последнюю роль сыграла его анонимка. Попался этот стукач, вроде пресловутого воробья, на мякине. Скот кормить было нечем, он, согласно инструкции, велел запаривать солому и мякину, но это не спасало коров от голодной смерти. Ветеринара в качестве «козла отпущения» «загребли», обвинив во вредительстве.

С этим врачом у меня были долгие споры. На мое замечание, что среди его жертв могли быть и люди, не причастные к советским зверствам и не одобряющие их, он парировал:

— А ты, когда был на войне и стрелял в немцев, разве учитывал их настроения. Там, возможно, были антигитлеровцы, пацифисты, попавшие в тотальную мобилизацию, и просто хорошие люди. Но они надели на себя форму врага, дали присягу и вынуждены были выполнять задания командования, то есть, убивать.

— Так то же на фронте…

— А когда авиация бомбит тылы противника?

— Это все общие вопросы. Но вот мой отец. Он был ярым антикоммунистом, скорее всего, погиб где-то в лагере. На него явно кто-то донес. Но ведь доносчиком мог быть и «борец за справедливость» вроде тебя!

— А где и кем он работал?

— Мелким чиновником в экспортхлебе.

— Ага! Значит, он был одним из звеньев той цепи, которая отнимала хлеб у голодающего населения и переправляла за границу. На вырученные деньги закупали оборудование для создания индустрии. Индустрия была необходима для развития военного потенциала, а военный потенциал планировался для захвата всего мира (Мировая революция), то есть, для приведения всего населения земного шара в такое же скотское состояние, как у нас. Так чем же мне твой отец не враг?

Я не нашелся, что ему возразить…

Интересно, что и следователи где-то в глубине души не симпатизировали доносчикам. После того, как тот становился не очень нужен на воле, на него также заводилось «дело» и он арестовывался. При допросах следователи в этих случаях очень любили приводить фразу из «Детства» Горького: «Донос не оправдание, доносчику первый кнут». Так вот, бывших стукачей я много встречал в местах заключения. Чаще всего они соглашались сотрудничать с органами внутренних дел из страха получить наказание за какой-либо поступок, ставший известным этим органам, или из страха своим отказом попасть в группу «безыдейных» и лишиться определенных привилегий. Во всяком случае (по их рассказам), сам факт становления стукачом вызывал у них моральные муки. Для того, чтобы с душевной легкостью разоблачать «врагов народа», нужно было верить в справедливость своего поступка.

Интересен с этой точки зрения рассказ Л. З. Копелева в романе «Утоли моя печали». Будучи человеком бесспорно честным, но верящим в торжество коммунизма, он не согласился бы просто доносить на товарищей. Но когда дело коснулось разоблачения шпионских тайн Советского государства, он охотно принял участие в выявлении «предателя родины». В то время ему сочувствовал и не верящий в коммунизм А. И. Солженицын, который, как бывший офицер, с антипатией отнесся к человеку, рискнувшему уменьшить военную мощь своего государства, даже если эта мощь создавалась путем шпионажа и прямого воровства. Правда потом, судя по первому варианту романа «В круге первом», он изменил свое отношение к этому.

Разговоры с бывшими стукачами (а большинство из нас сидело по доносу стукачей, и их все ненавидели), натолкнули меня на мысль проанализировать наличие «плохих» и «хороших» качеств в душах окружающих. Разумеется, деление на хорошее и плохое было субъективно, так как поступки я классифицировал сам. Кроме того, в уголовном лагере или пересыльной тюрьме, где я содержался, в основном, «отбросы общества», можно было ожидать большего скопления «плохих» качеств, чем в обыденной жизни. В основном, мои опыты велись в пересыльных тюрьмах, где люди не заняты работой и постоянно просили меня «показать гипноз». Нужно сказать, что уголовники почему-то очень легко поддаются внушению, а под гипнозом они легко проявляют естественные порывы души. Если гипнотизер внушает человеку во время транса сделать поступок, близкий к его душевной потребности, он это делает очень охотно. По мере уменьшения естественности данного поступка для данной личности заставить ее сделать этот поступок для гипнотизера все труднее. И, наконец, заставить совершить противоестественный для данного человека поступок практически невозможно. Например, давая свернутую в трубку бумагу и внушая, что это — кинжал, я предлагал испытуемому зарезать спящего соседа по нарам. Даже самые отъявленные воры, за исключением профессиональных убийц и бывших парашютистов-десантников, делать это отказывались. Сидящие за изнасилование не проявляли никакого энтузиазма, если им внушалось, что перед ними лежит их мать или сестра, хотя в других случаях проявляли явный интерес.