В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

Дорогой Павел Львович рассказывал про Одоевского.

— Князь Владимир Федорович — фигура прелюбопытнейшая. По рождению он едва ли не первый аристократ России. Род князей Одоевских ведет начало от самого Рюрика. Право, не знаю, кто другой на Руси может похвалиться такой древностью рода. А вместе с тем князь отчаянный либералист. Кого только не увидишь у него! И все чувствуют себя в кабинете у Владимира Федоровича как дома. И все для хозяина совершенно равны. Пожалуй, он даже предпочтет ученого или путешественника и вообще специалиста в своей области какому-нибудь важному сановнику.

— А что же сам князь?

— Князь — человек увлекающийся. Это настоящий ансиклопедист — писатель, музыкант, философ. До переезда в Петербург он вместе с Кюхельбекером (да, да, это один из тех несчастных) издавал в Москве альманах "Мнемозина". Не видали? А впрочем, где же вам было видеть? Издание примечательное! Правда, многие посмеивались над сим альманахом, называли его нападки на старые воззрения дерзостью запальчивых мальчишек. А это был едва ли не первый удар по обветшалым теориям века минувшего. Может быть, удар этот наносила и в самом деле рука неопытная, но удар был меткий.

— А что же делает князь в Петербурге?

— Где-то служит. Кажется, в министерстве внутренних дел. Но он не любит распространяться о своей службе. Пишет сказки и повести, музыку и о музыке, и сам, как увидите, недурно музицирует. На клавикордах и на органе. И очаровательный собеседник.

До Миллионной, где жил князь, они все же не дошли и у Гостиного двора взяли извозчика.

III

Князь Владимир Федорович жил, собственно, не на Миллионной, а за углом, в переулке, что вел от Конюшенного моста к Неве, в скромном флигельке дома своего тестя, Степана Сергеевича Ланского…

Лакей, отворив дверь в гостиную, объявил:

— Барон Шиллинг фон Канштадт, отец Иакинф!

Иакинф прошел вслед за Шиллингом в изящно обставленную и довольно вместительную гостиную. В углу, за круглым столом, перед большим серебряным самоваром величественно восседала княгиня Ольга Степановна, жена Одоевского, и сама разливала чай. Рядом сидел какой-то розовощекий сановник, с белесым дымком тоненьких, пушистых волос вкруг лысой головы, в белых форменных панталонах и со звездой на груди, двое андреевских кавалеров, красивый офицер в кавалергардском мундире. Несколько дам, глубоко декольтированных по тогдашней моде, и молодых людей в щегольских фраках расположилось вокруг в удобных креслах.

Оказавшись в этой блестящей и многочисленной компании совершенно незнакомых ему людей, Иакинф чувствовал себя немного неловко, но Шиллинг шепнул, чтобы он держался свободнее: обоюдные представления производились тут только в интимном кругу или уж в каких-либо чрезвычайных случаях.

Проворный Шиллинг, приветливо улыбаясь и раскланиваясь направо и налево, направился к хозяйке дома и, приложившись к ручке, представил своего приятеля. Чувствуя на себе любопытные взгляды, Иакинф поклонился и приблизился к княгине, чтобы засвидетельствовать высокое свое почтение. Сказал он это, кажется, излишне громко. Ее сиятельство удостоили необычного гостя легонького наклонения головы и приветливой улыбки. Иакинф приметил, с каким любопытством окинула его взглядом хорошенькая княгиня. На смуглых ее щеках проступил румянец. Невольно пришли на память слова Шиллинга, что жену князя называют la belle Crêole. Цветом лица она и в самом деле напоминала креолку. Еще раз поклонившись ее сиятельству, Иакинф отошел в сторонку.

Перебросившись шутливыми приветствиями с двумя-тремя знакомыми, Павел Львович потянул Иакинфа в "львиную пещеру", как звали тут кабинет князя.

Кабинет этот ("на чердаке", как сказал Шиллинг) совсем не походил на изысканную гостиную, которую они только что покинули. "Львиная пещера" Одоевского напоминала скорее какой-то музей, лабораторию ученого, а может, и средневекового алхимика. В переднем углу красовался человеческий костяк с голым черепом. На полках, на столах, на стульях, на подоконниках и прямо на полу громоздились книги — фолианты и квартанты в старинных пергаментах, с писанными от руки ярлыками и множеством закладок между страниц. Просторная комната была заставлена столами и этажерками с таинственными углублениями и ящичками. Среди разбросанных всюду книг стояли причудливые склянки и химические реторты, банки с заспиртованными насекомыми и растениями и какие-то уж совсем неведомые Иакинфу аппараты. На стене — большой портрет Бетховена с пышной седеющей гривой и в красном галстуке. Под портретом — фортепьяно, и на крышке его тоже груда книг.

Посреди комнаты, вокруг большого стола, сидели в креслах сам хозяин и несколько мужчин с длинными трубками в руках.

Когда Шиллинг и Иакинф появились на пороге, князь поднялся им навстречу. Иакинф увидел перед собой молодого еще человека с приветливым, задумчивым лицом, едва обрамленным снизу пушистой бородкой. Радушно, как со старым знакомым, поздоровавшись с Шиллингом и познакомившись с Иакинфом, князь представил монаха гостям, придвинул кресла и ящик с сигарами и, чтобы дать ему возможность оглядеться, продолжал беседу, прерванную их появлением.

Вполуха прислушиваясь к ней, Иакинф разглядывал собравшихся. Гости князя приметно отличались от тех, кого он только что видел в гостиной у княгини. (Шиллинг вполголоса называл их Иакинфу.)

Разговор шел о последних явлениях литературы, преимущественно отечественной.

Один из гостей князя, розовый господин с очками в золотой оправе на курносом лице, высказал мысль, не слишком ли много значения мы, русские, придаем поэзии, и литературе вообще, в ущерб практической деятельности.

— Вот потому-то мы и отстали от Европы так безнадежно, — заключил он.

Одоевский резко на него ополчился.

— Да как же вы можете так! — запальчиво говорил он. — Литература — это же один из термометров духовного состояния общества. Вот вы всё твердите: Европа, Запад! А этот чуткий термометр показывает неодолимую тоску, господствующую на Западе, отсутствие всякого общего верования, надежду без упования, отрицание безо всякого утверждения…

Иакинф прислушался и с интересом взглянул на князя. Тот поднялся с кресел и, размахивая зажатой в руке длинной трубкой, принялся шагать по узким проходам своего заставленного кабинета.

— А что до поэзии, — продолжал князь, — то как же человек может обойтись без поэзии? Как один из необходимейших элементов она должна входить в каждог действие человека. Да без нее сама жизнь была бы немыслима! — Князь подошел к одному из шкафов, заставленному какими-то колбами и ретортами, и, тыча в них трубкой, из которой сыпались искры, говорил убежденно: — Символ этого психологического закона мы видим в каждом организме. Всякий живой организм образуется из углекислоты, водорода и азота. Пропорции этих элементов разнятся почти в каждом животном теле, но без одного из этих элементов существование любого организма было бы невозможно. Вот так и в мире психологическом — поэзия есть один из тех элементов, без которых древо жизни должно было бы засохнуть, а то и вовсе исчезнуть. — И князь победно взглянул на противника.