В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

— Был бы грош, а пятак найдется. Да для-ради компанства и монах женился, — ответил в тон ему Иакинф, вытаскивая из сумы, что он прихватил из брички, два граненых полуштофа. — Пошли-ка, добрый человек, поостудить.

— Я сразу углядел: компанейщики из вас хоть куда, — сказал старшой и кивнул самому молодому из рыбаков, высокому парню лет двадцати на вид. Тот взял у Иакинфа бутылки и погрузил на дно, придавив камнем.

Скоро вода в казане забулькала, красная рыба разваривалась, заполняя котел. От доспевающей ухи пошел такой дух, что Иакинф даже зажмурился от предвкушения удовольствия.

Старшой роздал гостям деревянные ложки. Руки у него были широкие, почти квадратные, иссеченные глубокими трещинами, — руки настоящего байкальского чалдона. Отыскались у рыбаков и берестяные чарочки. Обязанность чарочника принял на себя Иакинф. Все дружно выпили, закусили свежеиспеченным омулем и принялись за обжигающе горячую, сдобренную неведомыми таежными кореньями и китайским перцем уху. Котелков у рыбаков нашлось только два — для Шиллинга и Соломирского. Иакинф и остальные хлебали из общего котла деревянными ложками.

Иакинфу казалось, что никогда еще не едал он ничего вкуснее, и он неодобрительно поглядывал на сидящего насупротив Соломирского, который брезгливо вылавливал из своего котелка какие-то призрачные соринки. Зато Шиллинг только покрякивал от удовольствия, шумно хлебая уху. Еда была для него род сладострастия. Он наслаждался ею, как иной наслаждается любовью.

Между тем Иакинф быстро отыскал с рыбаками общий язык. Две-три к месту сказанные шутки, два-три заданных вскользь вопроса, и они разговорились, как старые знакомцы. Шиллингу нравилась в Иакинфе эта черта: он и сам быстро сходился с людьми разного состояния. Узнав, что рыбаки промышляли омуля по ту сторону Байкала, Иакинф спросил, какова там погода.

— Худо нынче, батюшка, за Морем, — отвечал рыбак. — Не то что лонись {Лонись — прошлый год (сибирск.).}. Дожди заладили. Реки вздуло. Жди потопа. А тожно {Тожно — тогда (сибирск.).} беда — без омуля останешься.

— Я вот все слышу: Море да Море, — сказал Шиллинг. — А откуда ж ему название-то такое пошло — Байкал?

— Кто ж его знает? — сказал рыбак. — Мы-то все, чалдоны, опричь Моря никак его не зовем. Море да Море, и все тут.

— Трудно ответить вам определительно, Павел Львович, — вступил в привычные свои обязанности Иакинф. — Я сам про то много разных людей распытывал. Монголы, с которыми мне приводилось беседовать, сказывали, что название сие состоит из двух слов — "бай", что значит по-монгольски "стой", и "гал" — "огонь". Значит, это можно вроде бы так перевесть: "остановившийся, погасший огонь или вулкан". Старики-монголы, да и буряты тоже, рассказывают, будто когда-то давным-давно, в незапамятные времена, когда и людей-то вокруг не было, находилась тут, где теперь вот Байкал плещется, огромная огнедышащая гора. Из самых недр земных извергала она пламя до-небу. А потом земля вокруг возьми да и провались, и образовалась на месте горы пропасть бездонная. И все реки сибирские в нее устремились. Ведь в Байкал десятки, да что там десятки, сотни разных рек и речек впадают, а вытекает только одна — Ангара. Вот огромная пропасть сия и составила ложе Байкалу. Оттого-то и нарекли его так — Бай-кал.

— А вот якуты, батюшка, те инше его прозывают — Байкуль, — сказал рыбак.

— Да как же, слыхал, слыхал, — подтвердил Иакинф. — В прямом переводе с якутского это значит "обширное, или обильное, озеро".

— Ну, это, видимо, от обширности пространства, им занимаемого, и от богатств его. А интересно, как китайцы его называют? — спросил Шиллинг.

— Бэй-хай — значит Северное море.

— По отношению к ним оно действительно северное. Но море, все-таки море! Вот что любопытно.

— Да и монголы, и буряты чаще морем его величают — Далай-морем, то есть Святым или Священным.

— Священное оно и есть, — согласился рыбак. — Круглый год им одним, можно сказать, кормимся. По-лету омулей, сигов да осетров в ём ловим, а по-зима морского зверя на льду бьем.

— А вообще-то с морем общего у него, правду сказать, мало, — продолжал Иакинф. — Ни приливов, ни водорослей морских. И вода пресная. Но вот размеры, глубина. И опять же тюлени водятся, которых тут нерпой или просто морским зверем зовут.

Вдоволь налюбовавшись Байкалом и подкрепившись ухой, они проделали берегом еще шестьдесят верст, чтобы завтра поутру погрузиться на дощаник и переправиться на другой берег Байкала в самой узкой его части — у пристани Голоустной.

К утру погода поиспортилась. Пошел дождь, ветер усилился. И все-таки для ускорения пути Шиллинг решил переправляться на дощанике, а не огибать, как уговаривал Соломирский, южную оконечность озера посуху — по только что проложенной Кругоморской дороге. Владимир Дмитриевич взывал при этом к авторитету генерал-губернатора Восточной Сибири Лавинского, который только что обследовал новую дорогу и остался ею доволен. Но Иакинф поддержал Шиллинга.

Поутру, чуть свет, погрузились на судно. Море было неспокойно. Зарядил дождь, дул крепкий шелонник, и их дощаник все время относило к северу. Чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят пять верст, им потребовалось почти двадцать часов, и они причалили к пристани уже затемно, при свете факелов.

II

Забайкальский край встретил их неприветливо. Байкальский чалдон был прав. Последние дни июля в Забайкалье шли сильные перемежающиеся дожди, реки вышли из берегов, начался, как тут говорили, потоп. Первое-то время, правда, они ехали по отрогам Хамар-дабана, и вздувшиеся реки плескались далеко внизу. Но когда спустились к Селенге, Иакинф воочию представил себе, что за бедствие обрушилось на Забайкальский край. Река разлилась верст на двадцать. К четвертому августа, как рассказал им чиновник из Верхнеудинска, встреченный в пути, Селенга поднялась до двадцати четырех футов выше обычного уровня. Селения, расположенные по Селенге и в устьях ее притоков, оказались большей частью потоплены или даже начисто снесены водою. Жители прибрежных селений, никак не ждавшие такой высокой воды, успели угнать только скот, а сами, побросав жилища, перебрались в юрты и шалаши по горным возвышенностям.

Тут, на последней перед Верхнеудинском станции, Шиллингу и его спутникам пришлось расстаться с экипажами и, перегрузив кладь в плоскодонный баркас, добираться до Верхнеудинска, как тут говорили, вплавом. Едва торчащие из воды верстовые столбы показывали направление пути. Верхнеудинск был по колено в воде. По улицам из дома в дом плавали на лодках или сколоченных на скорую руку плотах.

На соборной площади, к которой они пристали, им встретился крестный ход. Жители Верхнеудинска, отроду не видавшие подобной напасти, вынесли образа и служили на площади, к которой тоже подбиралась вода, молебствие о спасении города. Над Верхнеудинском плыла тревожная медь колоколов всех четырех его церквей.