В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

На столе у окна Иакинф увидел несколько книг и журналов на русском, немецком, французском и английском языках.

— А вы, я вижу, Николай Александрович, не совсем оставили свои исторические изыскания, — сказал Иакинф, беря со стола нумер "Revue Encyclopêdique" за октябрь тысяча восемьсот тридцатого года, раскрытый на статье об экономическом развитии Великобритании.

— Да вот задумал написать трактат. Не столько исторический, сколько экономический. И надеюсь, вы мне в этом поможете.

— Охотно, ежели я и впрямь могу чем-нибудь вам помочь.

— Еще как! Меня очень занимает последнее времл вопрос о свободе торговли и промышленности…

Иакинф (все еще с журналом в руках) удивленно взглянул на Бестужева.

— Да, да! Не удивляйтесь! Я просто не могу понять, как эта простая истина до сих пор не находит общего признания, а наше правительство и один из его столпов, Канкрин, которого Николай почитает, должно быть, финансовым гением, ставит ей палки в колеса и безудержно насаждает изживший себя протекционизм. Да, история и политика, они так тесно переплетены в моем сознании! История! — Бестужев подошел к столу, быстро перелистал стопку бумаг и пытливо взглянул Иакинфу в глаза, как бы призывая его в союзники. — Только писать ее надобно совсем иначе, чем до сих пор. Беда в том, что история все больше писала о царях да полководцах. А политика принимала в рассуждение выгоды одних кабинетов. О народе же, его нуждах, о его счастии или бедствиях мы, в сущности, ничего не ведали, и потому наружный блеск дворов принимали за истинное счастие государств, богатства гильдейского купечества и банков — за благосостояние целого народа! Давно пора понять, что сила государства составляется из народа, что его благосостояние и есть истинное богатство государственное, а пышность двора и горстки высших сословий — это только язва на теле народном, которая нередко влечет расстройство всего организма.

— И в каком состоянии ваша работа?

— Да вот, как видите, тружусь. Перерыл кучу книг. Проштудировал статьи о хозяйственном развитии Англии, Франции, Северо-Американских соединенных областей во всех важнейших европейских журналах. Пишу. — Он поднял толстую пачку исписанных листов. — А что толку? Ну, прочту трактат в кругу товарищей на очередном собрании нашей каторжной академии. Ну соберемся, поспорим.

— Может быть, все-таки удастся напечатать? Вернувшись в Россию, я попробую поговорить об этом с Полевым или Погодиным. В Москве у меня были и с тем и другим очень приятные встречи.

— Да где там напечатаешь! Ведь даже имена наши запрещены к упоминанию, — сказал Бестужев с горечью.

— Но чем бы я вам мог помочь? Вы можете не сомневаться, я готов сделать все, что в моих силах.

— Разумеется. А помочь вы и в самом деле можете. Вы хорошо знаете Кяхту и, как мне намедни рассказали, намерены предпринять дальние поездки по китайской границе для изучения нашей азиатской торговли. Меня теперь очень занимает вопрос о внешней торговле. О торговле и о гильдейских ограничениях. Я убежден, что разделение купечества на гильдии имеет весьма важные невыгоды для торговли и для нашего промышленного развития. Целые отрасли торговли сосредоточиваются в руках богатеев, которые, объединяясь в гильдии, произвольно вздувают цены. Вот меня и интересует, в частности, как обстоит ныне с чайной торговлей в Кяхте. Ведь, насколько я знаю, чайный торг у нас ведется именно через Кяхту. А вы в ней не раз бывали и в начале века и теперь.

— Ну как же. И средь кяхтинских купцов у меня весьма обширные знакомства. Что я вам могу сказать? Когда я был в Кяхте в тысяча восемьсот седьмом году, торговать чаем дозволялось купцам всех гильдий. Китайский чай шел через границу в больших количествах. И употребление чая быстро вошло в привычку по всей Сибири. И в городах, и по большим дорогам. Вы знаете — я поездил по Сибири и по Забайкалью и видел это собственными глазами.

— А как обстоит дело теперь? — расспрашивал Бестужев.

— А теперь совсем иная картина. Право торговать в Кяхте получили ныне только купцы первой гильдии. Через их руки идет весь чай из Китая. И в Сибирь, и по всей России. И конечно же, пользуясь этой монополией и укоренившейся привычкой к чаю, они устанавливают такие цены, какие им угодны. Да к тому же и пошлина на чай очень уж высока. Всеконечно, правды от купцов не добьешься, народ это ух какой скрытный; однако я могу сказать, что в восемьсот седьмом году купцы довольствовались пятью, от силы семью процентами дохода, а ныне, я думаю, он простирается до пятидесяти, а то и больше.

— Вот видите! Это мне и хотелось узнать, — сказал Бестужев, делая пометку в рукописи. — И я буду очень рад, ежели вы сможете сообщить мне точные цифры. И так обстоит дело не только с чаем. Я убежден, например, что отсутствие у нас обширного купеческого флота тоже коренится в сем разделении на гильдии. Ведь право мореходства, как и право торговли с иноземцами, у нас предоставлено тоже только купцам первой гильдии и лишь кое-где — второй. А каков результат? Вся выгода внешней торговли попадает в руки иностранцев. И нам приходится мириться с тем, что получаем товар по цене, увеличенной провозом и барышом иностранного купца. А имей мы собственный купеческий флот, мы получали бы иностранные товары из первых рук. Перевози их сами — и все выгоды фрахта оставались бы в отечестве. Я уже не говорю о вывозе. Тут мы отдаем свои произведения иностранцам за бесценок. А все дело в этих ограничениях, в том, что мелкие предприятели начисто устранены от внешней торговли и от мореходства. А где это видано, чтобы богатый человек жертвовал своим спокойствием и наслаждениями довольственной жизни неизвестной участи и лишениям мореходца для приобретения весьма неверных выгод, сопряженных с тысячью опасностей! Не нужда ли была изобретательницею всех отважных предприятий человека? Вот где надобен был бы Петр с его решительностью и отсутствием предрассудков! Но мы отвлеклись от работы. Садитесь-ка, пожалуйста, на место. Мне хочется, пока вы здесь, закончить по крайней мере лицо. Все остальное я могу нарисовать и по памяти.

Иакинф сел на свое место и, облокотясь о стол, спокойно наблюдал, как Бестужев, то и дело поднимая на него глаза, быстро набрасывал кистью его портрет.

— Смотрю я на вас, отец Иакинф, и ничего не нахожу в вашем облике монашеского, даром что на плечах подрясник и борода на подбородке.

— Да какой из меня монах. Как я постригся — вы знаете. Таскать на себе клобук больше мочи нету. Только вспомнишь о лавре, куда из этой поездки надобно воротиться, вся кровь в жилах в желчь обращается. Я хоть и необычный лаврский монах, а все одно… Самые стены лаврские мне ненавистны. Вы и представить себе не можете, друг мой, как опостылело мне это каждодневное лицемерие, эта духоводительская забота лаврского моего начальства. Вся эта изгарь византийской цивилизации! Но бог милостив, авось и удастся мне отрясти с шеи печальные последствия юношеской моей опрометчивости… Столько еще всего надобно мне сделать! Сколько еще у меня замышлено всякого!.. Да признаться, и по самому характеру своему не могу я блюсти эти дикие монашеские обеты.